Жизнь М. Н. Муравьева (1796–1866). Факты, гипотезы, мифы - [169]

.)»[512].

Может, и так. Но ведь уничижительные отзывы о поляках мы находим и у многих других русских деятелей из его, М. Н. Муравьева, поколения. Старший брат Михаила, чтимый Герценом и авторами советских энциклопедий А. Н. Муравьев, в письме к брату Николаю в 1863 году заявлял, что «так называемая национальность польская есть не что иное, как модный бред»[513]. А замечательный наш поэт Ф. И. Тютчев, кстати, двоюродный брат жены Михаила Николаевича, камергер и действительный статский советник, отозвался на известие о подаче виленским дворянством в июле 1863 года верноподданического адреса на высочайшее имя следующим комментарием: «Какое, однако, жалкое отродье эти поляки, несмотря на всю их храбрость»[514]. И таких примеров можно привести множество.

Конечно, эти издевательские оценки не делают чести их авторам, хотя относятся не к полякам вообще, а к польскому и ополяченному дворянству Северо-Западного края, которое в 1863 году оказалось во главе мятежа. В разные периоды своей истории этот край был частью то русского, то польского, то опять русского государственного и культурного пространства. История поколениями воспитывала в местных дворянах оппортунизм, вынуждала жить двойной жизнью: внешне как лояльные граждане Российской империи, внутренне – как верные сыны несуществующей уже Речи Посполитой… Благородная и мужественная фигура Калиновского лишний раз показывает, что уничижительные эпитеты неверны и в применении к этой социальной группе.

В борьбе между «польским» и «русским», развернувшейся в 1863 году, речь шла не о столкновении «самонадеянности», «безмозглости» и «малодушия» одних и сначала доверчивости, а потом справедливой строгости других, а о чем-то гораздо более глубоком и значимом.

Это был очередной конфликт на линии соприкосновения и столкновения западного (католического) и восточного (православного) вариантов христианской цивилизации. Эти столкновения начались в XVI столетии, вскоре после государственного оформления православной субцивилизации. В начале следующего века форпост католицизма – Польша, казалось, стояла на пороге окончательного торжества, а государственная инкарнация православия – Московское царство – на грани распада. Потом, к концу XVIII века, противоборствующие стороны как бы поменялись местами. Но если Русское государство в XVII веке выжило, то Речь Посполитая исчезла с карты мира, однако сохранилась как воспоминание и мечта одного из великих исторических народов Европы – поляков. Восстание Костюшко 1794 года, подвиги поляков в рядах Великой армии Наполеона во время его нашествия на Россию, мятежи 1831 и 1863 годов были попытками дворянства Речи Посполитой претворить свою историческую память и политическую мечту в жизнь. Наличные средства не соответствовали величию побудительного мотива, и все попытки оказались неудачными.

Михаил Муравьев был свидетелем трех таких попыток и активным участником борьбы против них. Он ясно сознавал, что победы, одержанные Россией над энтузиастами восстановления Речи Посполитой, не были и не могли стать окончательными до тех пор, пока к востоку от старой линии соприкосновения двух субцивилизаций сохранялось доминирование элиты, польской по культуре и католической по конфессии, – вечной «пятой колонны» при неизбежных новых попытках осуществления польской мечты. Мы, люди XXI века, знаем, что предчувствие неизбежности таких попыток в будущем не обманывало Михаила Муравьева. Что будет еще Советско-польская война 1919–1921 годов, и сентябрь 1939-го, и десятилетия советского блока, и его разрушение, инициированное польской «Солидарностью» и единственным пока римским папой – поляком. Но это уже совсем другая история.

Работа, которой занялся Муравьев на новом этапе своей деятельности в Северо-Западном крае, как раз и была направлена на то, чтобы ослабить местную элиту, сломить ее административное, хозяйственное, культурное и моральное доминирование, отдать под надзор элиты русской, а в перспективе и заменить ею. Чтобы сформировать новую элиту пятимиллионного края, необходимо было несколько десятков тысяч более или менее образованных людей. Такое количество взять было негде. В долгосрочной перспективе их предстояло образовать из местной, белорусской молодежи. (Белорусов Муравьев упорно считал частью русского народа, говорящей на одном из русских диалектов, исконно православной, но «соблазненной» в униатство и частично в католицизм усилиями Ватикана.) Дело это долгое, но приступать к нему следовало незамедлительно: только что одержанная победа над мятежом, деморализовавшая его участников и сочувствующих, создавала благоприятные условия для того, чтобы в сжатые сроки существенно потеснить польское доминирование во всех сферах жизни. Для этого на работу в Северо-Западный край нужно было немедленно привлечь первоначально хотя бы 2–3 тыс. образованных русских людей – чиновников, учителей, священников, семинаристов. Уже в первые недели своего генерал-губернаторства Муравьев разработал и внес на высочайшее имя предложения по системе льгот для тех, кто откликнется на этот призыв. В Петербурге его предложения были поддержаны и уточнены. Скоро в Вильну стали прибывать первые добровольцы. Как всегда бывает в таких случаях, мотивы у прибывающих были самые разные. Одни искренне стремились принять участие в просвещении и духовной интеграции с Россией исконно русского, но волею судеб давно оторванного от отчизны края. (Здесь я не комментирую весьма проблематичное, на мой взгляд, понятие «исконно русский», а формулирую так, как это мог формулировать добросовестный идеалист, отправляющийся на службу в другие края в 1863 году.) Других привлекали повышенное жалованье и лучшие перспективы продвижения по служебной лестнице. Третьих мотивировали неудачи на старом месте из-за трений с начальством или собственной нерадивости, а то и пьянства. Четвертые (таких здесь было немного) думали найти в недавно усмиренном крае благодарную аудиторию для своих политических взглядов. Разными были и задатки прибывающих: общее образование, опыт, усердие, честность. Всего за первый год в край приехали около 3 тыс. претендентов на то, чтобы разбавить собой почти сплошь польскую местную элиту. Конечно, это была лишь капля в море. По приблизительным оценкам, «образованный класс» составлял около 6 % населения края, то есть около 300 тыс. человек (с членами семей), или 50–60 тыс. взрослых мужчин. В дальнейшем число прибывающих возрастало, но по большому счету национальный и конфессиональный состав элиты изменился незначительно. Важен был сам факт постоянного присутствия русских как представителей имперской власти во всех сферах.