Жизнь М. Н. Муравьева (1796–1866). Факты, гипотезы, мифы - [165]
Было бы неправильно думать, что, характеризуя Муравьева, Петр Долгоруков ограничивается перечнем его «пороков» и «злодейств». Он отдает должное и сильным сторонам личности министра госимуществ: «…[У]м замечательный, трудолюбие, имеющее подспорьем железное здоровье, энергия, предприимчивость», одаренность от природы «всем необходимым для государственного мужа»[494] – все это о нем же, о М. Н. Муравьеве. Но для мифа это слишком сложно, миф не приемлет внутренне противоречивых характеристик.
Михаил Муравьев знал, что у него много врагов. Он читал европейскую прессу, в том числе, скорее всего, и «Колокол». Так что с мифом о себе – творением Герцена, Долгорукова и их многочисленных добровольных осведомителей он знакомился, вероятно, в режиме «онлайн». Знал он и о вкладе в антимуравьевское мифотворчество своего соседа по Литейному проспекту поэта Некрасова с его «Размышлениями у парадного подъезда». Все это не было для него неожиданностью, но было вызовом, тем более что с этим творением были знакомы едва ли не все, с кем он общался чуть ли не ежедневно, – члены императорского дома, придворные, министры и их заместители. Муравьев был слишком умен, чтобы броситься опровергать миф. Но в его словах и действиях в последующие годы миф и мифотворцы не остались без ответа…
Пока же он ограничился тем, что выразил свое полное, правда, скорее всего, показное, презрение к Герцену и его сподвижникам: когда на заседании Комитета министров зашла речь о том, как уменьшить репутационный ущерб от деятельности «Колокола», Муравьев предложил просто дать его издателям хорошую взятку. Все, что говорилось на заседании Комитета министров, не было предназначено для публикации, но он не сомневался, что информация о его предложении дойдет до Лондона. Муравьев не ошибся: Герцену пересказали его слова[495]. Это был сигнал, который должен был сказать Герцену, что «вешатель» ценит его не выше, чем других писак, которых так много в Европе.
С момента назначения Муравьева генерал-губернатором мятежного края антимуравьевская кампания в европейской прессе ожидаемо активизировалась. Застрельщиком этой активизации, как и прежде, был А. И. Герцен. Вначале его реакция на призвание Муравьева была скорее ироничной. От внимания Искандера не ускользнул описанный нами выше момент в начале мая 1863 года, когда Александр II в Царском Селе одновременно проводил консультации с Михаилом и Николаем Николаевичами Муравьевыми по поводу польских дел. В те же дни он приглашал к себе Н. Н. Муравьева-Амурского, возможно, для предварительного разговора на случай отказа Михаила Николаевича. Примечательно, что информация об этой необычной серии контактов царя с Муравьевыми дошла до Герцена уже через несколько дней, хотя в прессе сообщений о них не было, что говорит об оперативности работы осведомителей Герцена в Царском Селе, скорее всего, в аппарате императора. Александр Иванович отреагировал на нее не очень пристойной шуткой: «…[Г]осударь сел задом в муравейник, все Муравьевы около него: М. Н., Н. Н. и Помпд’амурский – dеmokratе Irkutsk», – пишет он одному из своих корреспондентов[496]. Как видим, главным объектом ехидной шутки является не М. Н. а его шестиюродный племянник. Но по мере того как Муравьев разворачивал борьбу против мятежа и все более очевидной становилась его антиэлитная заточенность, антимуравьевские филиппики Искандера делались все яростнее: «Высочайше утвержденная жакерия! Полицией и штабом устроенное избиение помещиков и разграбление их домов! Ну солдатики… не забудьте дома, как вы весело жгли господские усадьбы. Не всё же поляков да поляков – вы уж не оставьте вашей милостью наших русских…»[497]. А вот 1 июня, через несколько дней после первых казней: «Ваше превосходительство, оправдайте доверие его величества; покажите, что вы не хвастаясь говорили, что вы не из тех Муравьевых, которых вешают, а из тех, которые вешают… Теперь вы можете привести в исполнение светлые мечты вашей юности – не те жалкие мечты, которые вы имели будучи членом пестелевского заговора, но те зрелые мечты человека, прокладывающего себе карьеру, о вырезывании помещиков польского происхождения, которые вы кротко нашептывали покойнику… [то есть Николаю I]»[498].
Герцена и его единомышленников несколько смущала антипомещичья и прокрестьянская направленность практических действий Муравьева. В письме к Бакунину от 20 августа 1863 года Герцен писал: «Наш принцип социальный – а с чьей стороны социальные начала? Со стор[оны] Демонт[овича] [один из авторов реформы 1861 года и, в частности, проекта изъятия у крестьян части наделов (отрезков) в пользу помещиков] или петербургских сатрапов – отдающих крестьянам в надел помещичью землю? Да нам нельзя же идти с Муравьевым? Без сомнения, нельзя»[499].
Европейская пресса, где-то используя источники Герцена, чаще пользуясь заведомо тенденциозной информацией, поступавшей из польских источников, не менее свирепо атаковала Россию вообще и Муравьева в особенности. Ему, в частности, приписывались распоряжения о пытках, о порках женщин, от которых несчастные умирали. Муравьев внешне не реагировал и методично действовал по своей системе. Но внутренне он не оставался безучастным к несущимся со всех сторон обвинениям. 22 августа 1863 года он пишет Валуеву: «Я обрек себя на проклятия европейских “журналистов” и революционных партий, также и на кинжалы негодяев, но ничего не боюсь, потому что я делаю по совести и служу верою-правдою Государю и России»
