Жизнь М. Н. Муравьева (1796–1866). Факты, гипотезы, мифы - [159]

.

Эти слухи доходили, конечно, и до Муравьева и воспринимались им, я думаю, со смешанным чувством негодования за нерадение наместника и злорадства по поводу его все более очевидного провала. Но на данном этапе генерал-губернатора Северо-Западного края больше беспокоило отсутствие успехов в подавлении мятежа в Царстве, что усиливало позиции мятежников и во вверенном ему крае. «Если бы не соседство Царства Польского и самое слабое и во всех отношениях вредное для правительства в оном способе управления (так в подлиннике. – П. Ф.), то можно бы надеяться скорее здесь все покончить», – писал он Зеленому[470].

Пока же Муравьев, не давая противнику опомниться, продолжал с невероятной энергией действовать по своей системе… Работая по 16–18 часов в сутки, он понуждал к такой же работе своих сотрудников. Не всем это было по силам, а многим приходилась не по нраву и сама муравьевская «система». И тех и других генерал-губернатор увольнял без сожаления. От виленского генерал-губернатора в Петербург к министрам Зеленому, Валуеву, Милютину, шефу жандармов Долгорукову почти непрерывно шли просьбы порекомендовать и поскорее прислать хороших людей на освобождающиеся должности, начиная с губернаторов. По мере того как смена кадров опускалась с высших должностей на средние, число сменяемых, естественно, росло. Предложение продолжить гражданскую службу в Северо-Западном крае поступало чиновникам во многих внутренних губерниях России. Им обещали хорошие подъемные и повышение классного чина и оклада. Но сама массовость предполагаемой смены кадров предполагала определенный лаг времени между поступлением предложений и прибытием к месту новой службы первых «сменщиков». Пока же в Петербург вслед за просьбами Муравьева о присылке новых людей на высшие губернские должности шли жалобы от увольняемых с просьбой унять не в меру активного «виленского прокуратора».

Министры реагировали на просьбы Муравьева по-разному. Зеленой, которого Валуев втихомолку называл «муравьевским клевретом», всегда быстро и положительно. Милютин все вообще делал не спеша, но к муравьевской «системе» относился безусловно положительно и не сразу, но помогал. Валуев внутренне негодовал на беззастенчивое вмешательство своего бывшего начальника в дела, находящиеся в ведении Министерства внутренних дел, и жаловался на Муравьева царю. Но Александр предпочитал пока предоставлять своему строптивому назначенцу свободу действий. По многим каналам до него доходила информация о решительности и активности деятельности виленского генерал-губернатора и первых признаках поворота дел в Северо-Западном крае к лучшему. На фоне этих сигналов особенно тревожным выглядело явное отсутствие прогресса в борьбе с мятежом в Царстве Польском, где великий князь то ли из упрямства, то ли по каким-то другим причинам упорно отказывался взять на вооружение методы своего давнишнего врага, ныне превращенного царской волей в его соседа и соратника по общему делу.

Александр II хорошо понимал психологию управления. Он отлично отдавал себе отчет в том, как важна была для виленского генерал-губернатора, вынужденного бросать вызов всей «просвещенной» Европе, моральная поддержка российского самодержца – единственного авторитета, неизменно им почитаемого. Но в то же время, пока успехи Муравьева не стали необратимыми, император не спешил с официальным выражением своего благоволения. Зато он в полную силу использовал неофициальные каналы доведения своей поддержки до Михаила Николаевича.

Об этом имеется свидетельство Николая Николаевича Муравьева, которого, как мы помним, император в конце апреля вызвал в Петербург по поводу угрозы войны с Европой на Балтике и «покорнейше просил» (это буквальные слова императора; какова вежливость в отношении подчиненного!) остаться в столице еще на некоторое время. 5 июня Александр вновь принял Николая Николаевича. Он сообщил ему, что получил из Франции известия, «которые подают надежду, что войны не будет», и сказал: «Я очень доволен братом Вашим, очень благодарен ему за то, что он принял на себя такую тяжелую обязанность и что он там хорошо управляется. Напишите все это ему, обнимите его по-братски и выразите ему мое совершенное удовольствие и надежду, что он скоро успокоит восстание в крае, ему вверенном»[471]. Несколькими днями раньше виленского генерал-губернатора порадовал приветственным письмом высший на тот момент церковный авторитет России – митрополит Московский Филарет (Дроздов). «Ваше назначение есть уже поражение врагов отечества, ваше имя победа», – писал ему Филарет[472]. Для человека, поносимого в тот момент всей Европой и большей частью петербуржской аристократии, благодарность государя и благословение архипастыря были неоценимым моральным подспорьем.

Между тем ощущение Муравьева, что ситуация в крае изменяется к лучшему, стало превращаться в уверенность. 18 июля он писал брату: «Грустно мне было ехать в крамольную Литву, крепко тяготила меня моральная ответственность перед Государем и Россиею, ежели не успею смирить мятежников. Но Бог помог… Мятеж почти повсеместно подавлен, остались только в некоторых уездах Ковенской и Гродненской губерний бродячие разбойничьи банды в 20 и 30 человек. Я приказал стрелять их, как диких зверей, и уничтожать жилища способствующих им помещиков и ксёндзов. Сделанные строгие примеры в некоторых уездах прекратили там разбой… Поляки совсем “падом до ног”. Но их еще поддерживает несколько надежда на содействие европейских держав. Признаюсь, что я не верю, чтобы французы сделали глупость воевать с нами за безмозглых поляков»