Жизнь М. Н. Муравьева (1796–1866). Факты, гипотезы, мифы - [156]

Поэтому виленский генерал-губернатор торопился. С помощью самых жестких мер он рассчитывал деморализовать противника, поразить его ужасом и быстрее принудить к прекращению сопротивления. Для этого на эшафот следовало слать прежде всего не простолюдинов, а людей известных: аристократов и священнослужителей. В глазах Муравьева это не затрудняло, а облегчало принятие жестоких решений. Если люди малограмотные и совсем юные (а таких, не достигших еще и 18 лет, было среди инсургентов немало) заслуживали некоторого снисхождения, считал он, то ксёндзы и другие лидеры общественного мнения должны были нести ответственность не только за собственные преступления, но и за вовлечение в преступную деятельность людей темных и малограмотных или почти еще подростков. Такая позиция последовательно проводится во всех инструкциях Муравьева. Например, в разосланной уже на следующий день по прибытии генерал-губернатора в Вильну инструкции о порядке наложения наказаний на участников мятежа все причастные к возмущению разделялись на пять категорий. К двум первым, подлежащим военному суду и, при отсутствии смягчающих обстоятельств, повешению или расстрелу, относились «предводители шаек, дезертиры из наших войск, добровольно примкнувшие к ним, эмиссары из-за границы, члены центральных повстанческих комитетов; виновные в убийствах или истязаниях наших чиновников… а также лица, изобличенные в соучастии и подстрекательстве из числа тех, кто по образованию или положению в обществе могли иметь и имели вредное влияние на массы народа, как-то: зажиточные помещики, лица духовного звания, врачи, учителя, чиновники»[463]. Между тем изобличенные в личном участии «из числа тех, кто по умственной своей неразвитости или юношескому возрасту не могли иметь влияние на других и были более увлечены примером, как то крестьяне, бедные ремесленники, молодежь до 17 лет» относились к 3-й категории и подлежали более мягким наказаниям (высылка и т. п.). Та же «антиэлитная» направленность четко прослеживается в рассмотренных выше инструкциях Муравьева для военно-уездных начальников.

Нацеленность государственного террора прежде всего против представителей привилегированных сословий вытекала не только из желания запугать вожаков мятежа. Она подкреплялась и словами Спасителя о соблазнителях «малых сих»: «А кто соблазнит одного из малых сих… тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его в глубине морской» (Матф. 18: 6). М. Н. Муравьев был христианином, но в том смысле, в котором только и мог быть христианином тогда любой государственный сановник. Он исправно ходил в церковь по воскресеньям, отстаивал молебен перед началом каждого крупного дела. Но Христовы заповеди воспринимались им как что-то, чем нужно руководствоваться в реальной жизнь лишь в той степени, в которой они подходили для этого на его генеральский взгляд. В данном случае как раз подходили.

Но главным мотивом «антиэлитной» стратегии Муравьева было, думается, его убеждение в том, что сохранить Северо-Западный край за Россией навсегда можно, только если привлечь на сторону империи основную массу населения, то есть крестьянство. А для этого крестьян нужно было вырвать из-под влияния католической польскоговорящей элиты, которую предварительно следовало ослабить и по возможности разбавить православным, русским элементом.

Имелось, похоже, и еще одно лично значимое обстоятельство, способствовавшее «антиэлитной» решительности Муравьева. Уже за 3 года до того как ему выпало решать, казнить или миловать, космополитическая часть российской элиты устами Герцена ославила его «вешателем» и «палачом». В репутационном отношении в глазах Европы и русских космополитов, в том числе и в императорской фамилии, ему нечего было терять. Он знал об этом и даже несколько бравировал.

В полдень 22 мая на рыночной площади в Вильне состоялась первая публичная казнь, 24-го – вторая. Под барабанный бой были расстреляны два ксёндза, уличенные в том, что с кафедры своих костелов зачитывали воззвания подпольного Жонда (комитета) и призывали своих прихожан к вооруженной борьбе с «москалями». Изначально несчастные были приговорены к повешению, но в Вильне не нашлось палача, имевшего опыт приведения в исполнение этой казни. Они были казнены даже без предварительного лишения духовного звания.

На это страшное средство – публичную казнь духовных лиц – Муравьев решился без колебаний, но с тяжелым сердцем. «Очень прискорбно быть вынужденным прибегать к смертной казни некоторых виновных, но сделать надобно, ибо нужны теперь примеры, – писал он 25 мая А. А. Зеленому. – В Вильне я расстрелял двух ксёндзов и одного дворянина… и послал к исполнению смертного приговора в Ковно над 1 помещиком; на некоторое время этого, думаю, будет достаточно; но придется скоро исполнить еще около десяти приговоров, посмотрю, какое влияние произведут эти казни»[464].

Эффект этих первых публичных казней был ужасен. Женщины падали без чувств, многие мужчины рыдали. На Муравьева посыпались десятки анонимных писем с угрозами и проклятьями, за его голову подпольный Жонд назначил награду. Европейская пресса обрушила на «вешателя» всю силу своей ненависти. В Петербурге активизировалось антимуравьевское лобби. От министра внутренних дел поступил запрос относительно казни ксёндзов. На угрозы Муравьев не реагировал, а Валуеву послал письмо с разъяснением необходимости таких мер: «Я вынужден был сделать несколько примеров смертных приговоров в Вильне, в т. ч. расстреляны два ксёндза; это было совершенно необходимо, чтобы смирить духовенство, которое больше всех возбуждает и участвует в мятеже, отговариваясь, когда их берут к суду, будто бы были к тому вынуждаемы силою. Приговор, сделанный над двумя ксёндзами, удостоверил всех, что подобные отговорки не будут приниматься в уважение»