Жизнь М. Н. Муравьева (1796–1866). Факты, гипотезы, мифы - [147]

Так что же, Муравьев был против улучшения положения крестьян? Нет, но он был уверен, что добавление к их наделам еще полудесятины или даже десятины не улучшит их положения. Во-первых, потому, что это увеличение быстро будет «съедено» ростом численности крестьянского населения. А во-вторых, и это главное, крестьяне в массе своей все равно не выйдут на ту урожайность, которая позволит им экономически рентабельно производить товарный хлеб, и, следовательно, как и прежде, будут производить ровно столько, сколько им нужно на прокорм, или чуть больше того. Между тем увеличение крестьянских наделов даже всего на 1–2 десятины почти автоматически опускало десятки тысяч семей мелкопоместных дворян ниже черты досягаемости рыночной рентабельности и было чревато их оскудением и в конечном итоге исчезновением – растворением в разночинной массе. Такой поворот событий представлялся Муравьеву катастрофическим, так как в перспективе лишал самодержавие его главной социальной опоры – поместного дворянства. По той же причине он настаивал на том, чтобы самодержавная власть, которая де факто была инициатором и движущей силой преобразований, хотя бы для проформы прислушивалась к мнению дворянства и без нужды не усугубляла своей ссоры с сословием, веками служившим ему опорой. Муравьев действовал не в своих корыстных интересах, а явно вопреки им, сознательно идя на конфликт с великим князем и самим императором. Он действовал в соответствии с долгосрочными интересами империи, точнее, с тем, как он их понимал, отлично сознавая при этом, что это может стоить ему всех его должностей и карьеры.

Фронда Муравьева не прекращалась и позже. Царя это все больше раздражало, потом стало возмущать. Особенно после докладов брата, будто в губерниях палаты государственных имуществ по тайному наущению своего министра саботируют подготовку преобразований в казенной деревне. В 20-х числах февраля 1861 года Валуев записывает в своем дневнике: «Звезда Муравьева, видимо, бледнеет <…> [П]ри последнем докладе государь почти сказал Муравьеву, что не желает иметь его министром. Он с гневом и, ударив по столу, сказал, что не позволит министрам противодействовать исполнению утвержденных им постановлений по крестьянскому делу… Видно, что вел. кн. Константин Николаевич возбудил в государе эту мысль…»[439]. Муравьев предвидел такой поворот событий, и резкость обычно весьма вежливого со своими сотрудниками Александра не обескуражила его. Ответ его звучал как заранее продуманная декларация: «Воля е[го] величества будет свято исполняться…» «[Е]сли он, министр, – читаем в дневнике Валуева, – найдет принятие каких-либо мер противным своей совести и своим убеждениям, то будет просить уволить его от обязанности исполнять такие меры»[440]. Очевидно, Михаил Николаевич уже понял, что в главном сражении своей жизни – битве за неразрушительный вариант освобождения крестьян он потерпел поражение. Темперамент брата царя вкупе с интеллектуальным потенциалом Николая Милютина и его сподвижников оказались ему не по зубам: самодержец поддержал их вариант реформы, катастрофические последствия которого предвидел Муравьев.

Через несколько месяцев шестидесятипятилетний министр государственных имуществ подал прошение об отставке «по расстроенному здоровью». 1 января 1862 года отставка состоялась. 11 апреля Михаил Николаевич на долго уехал на лечение за границу. «Проводы были самые грустные, все плакали и он [брат Михаил] также, словно в ссылку ехал», – записал провожавший его брат Андрей[441]. Казалось, Муравьев уходит в политическое небытие. Но ему еще предстоял громкий come back.

XVII. Подавление мятежа в Северо-Западном крае

С германских вод Михаил Николаевич внимательно следил за событиями в России и вокруг нее. Особую тревогу вызывало нарастающее антирусское движение в Царстве Польском и широкая солидарность европейских правительств и общественности с поляками. «Будущность представляется грозною тучею. Дай Бог, чтобы она разразилась с меньшими, по возможности, бедствиями», – писал он брату из Висбадена 7 июня 1862 года[442].

Внутрироссийские процессы, напротив, скорее радовали отставного министра: катастрофические последствия реформы, которых он опасался, видимо, откладывались: «Кажется, теперь у нас менее тревоги, анархические начала несколько затихли. Общее мнение начало противудействовать разрушительным началам, столь быстро и дерзко распространявшимся нашей журналистикой и так называемым ученым сословием»[443], – читаем мы в одном из его писем лета 1862 года.

Осенью Михаил Николаевич вернулся в Петербург. Здесь он собирался перезимовать и весной опять отправиться на лечение: его катаракта быстро прогрессировала, но, прежде чем идти на операцию, нужно было стабилизировать давление и другие последствия стенокардии. К концу 1863 года он надеялся завершить заграничное лечение и мечтал следующей зимой съехаться с братьями в Москве, о чем и сообщил брату Николаю письмом 12 января 1863 года[444].

Но этим планам не суждено было исполниться. В ночь с 10 на 11 января в Царстве Польском начался вооруженный мятеж. Видимо, утром 12 января, когда Михаил Николаевич отсылал письмо к брату на почту, он не успел еще получить известие об этом.