Жизнь М. Н. Муравьева (1796–1866). Факты, гипотезы, мифы - [139]
В этом опасении Муравьев был не одинок. Многие лучшие умы России обращали внимание на то, что добровольно-принудительный выкуп у помещиков земли в перспективе может иметь последствием прекращение политического существования поместного дворянства. Вот что, отвечая на упомянутые выше вопросы графа Орлова, писал по этому поводу в 1857 году бывший министр внутренних дел, будущий председатель Комитета министров и Государственного Совета Д. Н. Блудов: «Выкуп [у дворян-землевладельцев] всех крестьян со всею землею… нанес бы смертельный, так сказать, удар всему высшему классу, который в России может быть еще более необходим, нежели в каком-либо другом государстве и который и без того уже видимо слабеет в своем значении и самой деятельности на пользу общую от беспрестанного раздробления дворянских имений и обеднения знатнейших родов. Отнять у него последнюю опору его значения в гражданском обществе – недвижимую земскую собственность, значило бы уничтожить политическое существование дворянства, обречь оное на поглощение прочими сословиями народа и заменить… аристократию землевладельческую усиливающимся более и более бюрократическим элементом»[407]. Ту же мысль, хотя и с противоположным знаком, выражал другой выдающийся русский мыслитель, лидер радикально-демократической оппозиции А. И. Герцен. «…[К]рестьяне будут освобождены во чтобы то ни стало, и дворянство, ненавидимое народом и сокрушенное правительством (выделено мной. – П. Ф.), утратит какое бы то ни было политическое значение», – писал Александр Иванович Ж. Мишле в апреле 1859 года[408].
Муравьев пекся именно о том, чтобы в пылу борьбы за необходимые преобразования правительство не разрушило полностью связь двух основных сословий русского общества, не сокрушило свою главную опору – поместное дворянство и не рассорилось с ним невозвратно. Такая перспектива представлялась ему неизбежной особенно в том случае, если окончательные решения будут приниматься без консультаций с землевладельцами на местах или вопреки их воле. Впрочем, считал Муравьев, «владельцы могут только представить по каждой губернии о способе применения представленных начал, сами же основания должны быть положительно выражены и указаны правительством»[409]. Эти мысли проходят через все основные документы, написанные или подписанные Муравьевым по крестьянской реформе, и руководствуется он при этом не сословными интересами дворянства, а интересами государства – самодержавной России. Пройдет несколько лет, и он будет разрабатывать и проводить крестьянскую реформу в Северо-Западном крае таким образом, чтобы максимально отделить тамошних белорусских и литовских крестьян от их польских (или ополячившихся) помещиков и минимизировать политическое влияние последних, руководствуясь все так же не сословными, а общегосударственными интересами России.
Что касается крестьян, то безусловно поддерживая их личное освобождение, Муравьев полагал, что материальное положение бывших крепостных в результате реформы, вопреки категорическим требованиям царя, не улучшится, и уж тем более не улучшится «сразу же». Их ожидания «полной свободы», то есть прекращения всяких работ и платежей за землю и предоставления им всей помещичьей земли, удовлетворены не будут. Исходя из этого, он предлагал вводить новые порядки не торжественно и одномоментно, предвидя неизбежное в этом случае разочарование и недоумение крестьян, а постепенно, внося изменения в отдельные статьи действующего законодательства и без лишнего шума[410].
В тот момент, когда эти соображения формулировались и приводились в качестве аргументов в политической борьбе, они вполне могли быть оспорены и оспаривались оппонентами Муравьева. Его аргументы отвергались как проявление неверия в творческие силы крестьянства, как выражение узко сословных интересов дворянства, наконец, просто как шантаж и попытка манипулировать государем. Но, глядя на аргументы министра госимуществ с высоты XXI века и зная, что произошло с Россией и российским крестьянством в конце XIX и первой половине XX века, ко многим из его предостережений приходится отнестись серьезно.
Во-первых, сразу после объявления манифеста подтвердилось опасение Муравьева, что реформа вызовет недоумение и разочарование крестьян. Многочисленные свидетели сообщают о том, что крестьяне в большинстве своем из зачитанного им в церквях многостраничного манифеста поняли только то, что земля, которую они привыкли считать своею, не переходит к ним совсем, а за нее, да и то не всю, а с отрезками, придется еще бог знает сколько лет платить деньгами и отработками. Понятия «свобода» и «повинности в пользу помещика» никак не совмещались в их сознании. Массово распространился слух о том, что зачитан был подложный документ, что господа подменили подлинную царскую грамоту[411]. Генералы и флигель-адъютанты из свиты его величества, посланные в губернии специально для наблюдения за реакцией крестьян на объявление манифеста, сообщали о многочисленных случаях крестьянских волнений. В 39 губерниях, из которых эти сообщения поступили, было зарегистрировано 647 таких случаев. Для подавления волнений в большинстве случаев применялась военная сила и массовые порки крестьян. «Никогда так часто не применялись розги в России, как в первые месяцы освобождения», – писал накануне пятидесятилетнего юбилея отмены крепостного права С. П. Мельгунов
