Жизнь. Книга 1. Все течет - [32]

И на этого «сверхчеловека» Бублики стирали бельё! Они наглотались и сарказмов, и оскорблений. Не раз салфетка или полотенце швырялись Варваре прямо в лицо с предупреждением раз навсегда запомнить, что парикмахер Оливко – не свинья, готовая лизать всякую грязь, и не лягушка в грязном болоте, как их другие клиенты.

И вот этот самый человек, почтительнейше согнувшись, тая в сладчайшей улыбке, с гребнем в руках, застыл около кресла Милы. Он созерцал эффект букетика и венчика в зеркальном отображении Милы.

Ещё одно существо, как вороватая мышь, сновало вокруг Милы. Это была портниха Полина Смирнова. Её рот был полон булавок, и казалось, что они были её металлическими усами. Она закрепляла блёстки на подоле платья Милы.

– Варя! – воскликнула Мила. – Ты только посмотри, как я буду одета. А ты – в форменном платье. У тебя нет ничего для бала?

Парикмахер быстро обернулся, на лету начав изысканный поклон, подобающий гостье Головиных, полагая увидеть «аристократического ребёнка». Его голова с туго приглаженными мельчайшими кудерьками, похожими на маленькие агатовые шарики, резко блеснула отражённым светом лампы. На лету глаза его встретились с испуганными глазами Варвары – оба узнали друг друга, и оба застыли на мгновение: Варвара от страха, Оливко от негодования. Не закончив своего поклона, «Фигаро» остановился на половине и даже выронил гребень. Нагнувшись за ним, он, по крайней мере для себя, этим замаскировал свой поклон. Но глаза его скользили по Варваре, словно по ней прошмыгнула ящерица, и в них было: «Погоди! Я ещё встречусь с тобою!»

– Мсье Оливко, – обернулась к нему Мила, – пожалуйста, сделайте и моей подруге такую же причёску, как моя. Совершенно такую же.

Парикмахер вздрогнул от нанесённого ему оскорбления: причёсывать Варвару! В нём возмутился артист, привыкший работать исключительно лишь с благородным материалом. Он сдержал своё негодование. Для вида скользнув взглядом по голове Варвары (и она почувствовала жар там, где скользил его взгляд), он произнёс холодно, с достоинством:

– Я сомневаюсь в возможности этого. Только хорошо в ы м ы т ы е волосы могут держать горячую завивку.

Тётя Анна Валериановна, только что вошедшая в комнату, уловила и этот взгляд, и этот тон. Факт, что нанятый по часам парикмахер смеет критиковать головинских гостей, возмутил её. Она сказала высокомерно:

– Будьте любезны с е й ч а с ж е вымыть волосы нашей гостьи и завить их.

– Сейчас? – Парикмахер понял её тон, но не имел привычки возражать подобным клиентам, наоборот, он ответил, говоря грустно и сладко, словно вспоминая дорогого покойника после панихиды: – Хорошо вымыть, высушить и завить эти волосы – mаdаmе, мильон извинений! – займёт много времени. Барышня будет готова только к утру.

В словах парикмахера была доля правды. Не удостоив его ответом, дав этим понять, что он для неё уже перестал существовать, тётя обратилась к полумёртвой от страха Варваре:

– Варя, пойдём ко мне. Я с а м а сделаю тебе причёску.

Напомаженные волосы Варвары были заплетены в две косички. Косички обёрнуты вокруг головы, и на темени водружён прекрасный бант. Бант был светел, закруглён, словно парус. Под ним Варвара плыла к счастливым берегам первого бала.

Всё было прекрасно у Головиных. Даже пол, даже стены и лампы. И другие обитатели города, конечно, давали балы, в других домах, но с этими же гостями, этим оркестром, – и нигде больше не было такого веселья и такой радости жизни. Здесь не вплетались никакие интриги, искательства, желание «ответить», потуги «показать себя» и так далее. Головинские балы давались исключительно для того, чтоб было весело. Казалось, даже вещи в доме понимали это и старались быть особо прекрасными. Люстра, спускаясь с средины потолка, не только давала свет, переливая его и преломляя в сотнях хрустальных подвесок, – она издавала и звуки: тихий, слегка заглушённый, музыкальный, влюблённый смех. Паркет, улыбаясь, отражал огни, играя ими. Стулья сами слегка подвигались к гостям. Цветы, касаясь друг друга, слегка трепетали и шептали что-то, благоухая. Музыка разливалась по дому, заманчиво и таинственно затихая в его далёких углах. Слуги со счастливыми лицами радовались балу не меньше гостей. Казалось, каждый в доме был именинник – и любим, и одарён, и радостен. «Услада» знала какой-то особый секрет счастья, не того, что блеснёт, ослепит и уходит, – нет, какого-то крепкого, родовитого, постоянного счастья, разлитого в воздухе, впитанного стенами, насытившего уже поколения, здорового и могучего – без опасений, измен, разочарований, без риска. Жизнь и радость были здесь слиты в одно: дышать – значит вбирать в себя счастье.

Возможно, этот головинский бал и был в самом деле счастливейшим балом во всей планете в тот вечер.

Под звуки музыки гости проследовали в зал. Под звуки вальса Мила открыла бал, танцуя со старшим братом, красавцем Димитрием. За ними закружились и другие пары. Родители, занимая места у стен, любовались ими.

Мила кружилась, порхая в белом облаке воздушного платья. Две маленькие ножки в бледно-розовых туфельках, как два бантика, то показывались в облаке, то исчезали. Мила, прозрачная, хрупкая, сияющая звёздочками на платье, с маленьким веером в руке, на которой, вместо браслета – ей ещё рано было носить драгоценности, – была завязана бантиком чёрная бархатная ленточка, – Мила казалась чудесным видением красоты и счастья. Всё в ней было легко, изящно и мило. Уступив её просьбам, ей разрешили и последний крик моды – тонкую бархатную ленточку на шее, которая развевалась сзади длинными концами. Потому что Мила была ещё так молода, ей и позволили этот каприз: увидев в последнем парижском журнале это «suivez-moi», Мила пришла в такой восторг, что обещала заболеть, если ей не позволят нарядиться так к балу.