Жизнь. Книга 1. Все течет - [23]

Представление новой ученицы классу имело свой ритуал. Начальница лично – если то была маленькая девочка – за руку вводила её в класс. В отношении Варвары выполнен был не обряд, а лишь символ. Рука начальницы была несколько протянута в направлении Варвары, а Варварина протянута и поднята в направлении начальницы, но эти руки не прикасались одна к другой. Варвара шагала неуклюже, животом вперёд, ступая сначала на пятки, и один вид этой походки оскорблял дисциплинированный глаз. Слов было сказано мало. Новая ученица принята условно: до тех пор, пока выяснится, отвечает ли m-llе Бублик всем требованиям, предъявляемым к ученице гимназии. Для начала она будет сидеть одна (её парта уже стояла в классе на некотором расстоянии от остальных). В заключение начальница выразила надежду на «содействие» учителей, классной дамы и учениц. Она же, начальница, имеет ещё раз повторить, что традиции школы священны, не подлежат изменениям, и общий долг – поддерживать их.

Слыша её слова, не совсем понимая их, Варвара чувствовала, что в применении к ней они значат одно: её исключат за первую же провинность. Её встречают как врага, и ей не будет пощады.

Так началась борьба. С одной стороны – школа с почти вековой традицией, с начальницей, десятками учителей, классных дам и учительниц, с пятью сотнями учениц, с другой – Варвара. С мужеством, с огромным физическим и нервным напряжением она работала над собой, подгоняла себя к типу девочки, требуемому школой. Она изменила голос, из крикливого на ровный и мягкий; она изменила походку и, уже не топая ногами, ходила бесшумно; она не размахивала руками, не сморкалась в подол, не почёсывала спину о стенку. Она была воплощённым вниманием и покорностью, терпением, смирением, услужливостью. Она словно расстилалась по полу, позволяя топтать себя всем, кому вздумается, ибо она знала – ни одна из её ошибок не пройдёт незамеченной, никакой промах ей не простится. Слишком много глаз было обращено на неё – на диковинку школы, слишком много вокруг было зрителей. Это она должна была являть собою образ совершенства в младшем приготовительном классе.

Она узнала много новых мучений. Ей новы были заботы о своей особе: о безукоризненной чистоте рук, о причёске, о белизне зубов. Форменное платье дома оберегалось, как святыня, воротнички и манжеты Варвары были белейшими в классе. В дождь, в грязь, в снег, когда большинство учениц приезжало в экипажах, Варвара мерила расстояние от своей лачуги до мощёных улиц города пешком. Она двигалась путём акробатических прыжков, избегая луж и промоин. Спрятавшись за последним к гимназии углом, она вынимала из кармана принесённую палочку и тряпочки, отскребала грязь и старательно обтирала ботинки. В гимназии же старалась ступать легко, чтобы не оставить следов на паркете.

Другим её несчастьем были волосы – жалкие, бесцветные, пучками росшие косички плохо вскормленного и худосочного ребёнка, доныне не знавшие никакого ухода. Они не заплетались аккуратно, не лежали ни гладко, ни волной, как у других девочек; они торчали колючками, словно почвою их была не голова Варвары, а бесплодные пески пустыни. Они выбивались из-под круглого гребня (он стоил двадцать копеек!), приподнимая его. И убедившись, что никто не видит, поплевав на ладонь, Варвара старалась пригладить волосы. Из экономии она чистила только четыре передних, торчащих изо рта зуба, остальные, она надеялась, не были видны.

Так жила Варвара, поглощаемая страхом, заботой, опасениями, но она имела и свою награду: гимназия очаровывала, околдовывала её беспредельно. Там было всё, чего она искала. Её ум питался драгоценной пищей. Там, на уроках, она расправляла свои крылья.

Ум Варвары был особого порядка. Не получив воспитания, она не усвоила и его предрассудков. Это был пытливый, ищущий ум – свободный и смелый.

Учителя первые – один за другим – делались союзниками Варвары. С первых слов в классе она удивляла их меткою трезвостью суждений – это были её собственные мысли, простые и ясные, как весеннее утро. Она, неискушённая, ещё не знала опасностей свободного слова, да в её возрасте они ей и не угрожали.

На уроках чтения, где, в принципах гуманитарного воспитания (культивируйте любовь ко всему живому!), давался обычный «детский» материал: истории о благородных сердцем сиротках, о замерзающих зимой птичках, о бабочках с их кратковременной жизнью, о птичке, изнемогающей в золотой клетке, о преследуемых преступниках, которые в конце концов оказались ни в чём не повинны, – во всей этой литературе, вызывавшей в девочках грустно-сентиментальное волнение, для одной только Варвары выступал конкретный образ прочитанного. Хромой, нищий, голодный ребёнок для неё не были лишь раскрашенной картинкой в рассказе. Они вставали перед нею как реальность, как факт, уже знаемый ею, уже встреченный в жизни, имевший имя и плоть. Для неё это не было только классным чтением, после которого надо «придумать» вопросы и план и, написав дома маленькое сочинение, получить отметку и, получив, забыть, начиная чтение новой истории в классе. Для Варвары же тут билось живое страждущее сердце, боль которого она понимала. Сентиментальность, как умильное созерцание чужой печали, была ей совершенно чужда. Она знала, что такое день, когда есть пища, и что такое день, прожитый не евши. Тут не над чем было ей приятно умиляться. Ещё лучше она знала разницу между теплом и холодом, покупкой в долг или же за наличные. Её ум работал над конкретными образами, и на вопрос, что бы она пожелала своей «дорогой мамочке» в день её именин, Варвара твёрдым и крупным почерком написала: «выкупить паровой утюг из ломбарда». На вопросы учителей она часто давала ответы, каких не могла бы дать ни одна из её соучениц, и все глаза обращались к ней. Она проникала в суть вещей и, не обученная условной фальши, давала ответ прямой и трезвый. Она удивлялась, зачем надо откладывать копейку в день и на Пасху всё отдать нищим, а не отдать ту копейку сразу, не ожидая для этого Пасхи и Воскресения Христова (а нищий между тем голодает).