Жизнь. Книга 1. Все течет - [21]

Хлеб прачки горек и скуден.

Евфимия (Фимка для всех в околотке) Бублик осталась вдовою восемь лет тому назад. На руках у ней в ту пору оказалось пятеро сирот. Но дифтерит, ураганом пронёсшись по Нахаловке, унёс четырёх, и осталась только самая младшая – тогда ещё в колыбели, подвешенной на верёвке к потолку, – Варвара. Каждая смерть была болью и горем для матери, и всё же после каждого могильного холмика она утешалась: вот станет легче дышать, одним плачущим, голодным ртом меньше. На последней, на Варваре сосредоточилась затем вся её любовь и забота.

Варвара (Варька для всех в околотке) росла на удивление разумной девочкой. Сама научилась читать и писать, тогда как другие детишки для этого ходили в школу. Она замечательно быстро считала «в уме». Дома, помогая матери, она всегда повторяла что-нибудь вслух: обрывок где-то услышанной песни, стиха, молитвы, пословицу или же просто слова, поразившие её воображение, как, например, «культивируйте». Она помнила всё, что хотела запомнить. Немудрено, что мать считала её уже очень сведущей, и оставалось только «немножко бы подучить девочку». И портнихой могла бы быть тогда Варвара, и приказчицей в лавке, а то и кассиршей в большом магазине.

Забитая нуждой, угнетённая трудом, притесняемая людьми, вдова Бублик вырабатывалась в идеал человеческого смирения. И всё же она отваживалась иногда заговаривать о будущем Варвары с клиентами, которые казались ей «сильными мира сего». В ней жила робкая надежда возбудить интерес к умной девочке, получить совет, практическое указание. Увы! – до сего дня ей не удалось получить ничего.

Велико было её удивление, почти благоговейный страх, когда вечером, вдруг, без предварительного стука, распахнулась единственная дверь её жилища, и перед нею предстал «сам» швейцар гимназии. Она не знала его в лицо. Но медали старого солдата на его груди могли вспугнуть не только вдову. Он и держался (с низшими, конечно) величественно, не совсем как смертный, скорее как небожитель, на минутку спустившийся вниз, исключительно чтобы навести порядок. Сам же он был давно выше судьбы: жалованье каждое двадцатое число (на всём готовом), а «в случае чего» – пенсия. Всё это – незыблемо, как Российская империя.

Вдова низко поклонилась, не смея спросить, что «их благородию» надобно. Варвара же, узнав швейцара, похолодев, окостенев от страха, юркнула и спряталась за печкой.

Небожитель не снизошёл до приветствий. Он произнёс, скорее оттрубил, повеление: её благородие, начальница гимназии, приказали вдове Бублик явиться завтра утром с дочкой, в десять часов, и проследовать в кабинет её благородия, госпожи начальницы гимназии.

– Не дадут ли их благородия белья для стирки? – ахнула вдова. – Я б постаралась!

Он не ответил. Он искал кого-то глазами. В эту минуту Варвара рискнула высунуться из-за печки. Он устремил на неё военный устрашающий взгляд. Так в горячей своей молодости он глядел, бывало, на пленного турка.

– Так-с! Это и есть т а с а м а я девочка!

Варвара скоренько юркнула за печь.

Бублики были сильно взволнованы неожиданным высоким посещением и таинственным призывом в гимназию. Варвара даже нервно вздрагивала, но и теперь старалась успокоить себя: не слышно, чтоб кого убивали в гимназии. Может, просто побьют? Но и это не вязалось с тем, что она сама видела в первом приготовительном классе. Девочки были весёлые, не похоже, чтоб их били. Арестуют? Но арестовать могли бы и тут, дома, и для этого явился бы не швейцар, а полицейский с шашкой. Прийти в гимназию велено утром, когда светло, – надо ли ожидать чего очень уж страшного? Выходило, скорее всего, что начальница даст им бельё для стирки. Было всё это необычайно интересно, но и опасно. Как-никак этот шаг приближал её к школе. Но страшно: Варвара ещё никогда не видела начальницы гимназии своими глазами.

Появление Бубликов утром в гимназии вызвало всеобщее изумление. Была первая перемена между уроками. Девочки, гулявшие по залу, останавливались при виде вдовы Бублик с дочерью, и через весь зал образовалась как бы аллея из зрителей, по которой и следовали смущённые посетительницы.

Варвара вела свою испуганную мать за руку. Словно актеры из где-то разыгранной комедии, они обе казались невероятными в белом зале, среди девочек в форменных коричневых платьях. Да, конечно, они были смешны! Варвара с болью чувствовала это. Они были одеты в веши, одолженные у соседей для этого визита. Они старались приодеться получше, чтоб явиться перед начальницыны очи в привлекательном виде. На голове вдовы красовалась пожелтевшая, наверное, не меньше как столетняя кружевная косынка. Ноги Варвары были обуты в большие ботинки, одолженные у соседей, чей сын в тот день не пошёл в приходскую школу: в Нахаловке никто не имел двух пар обуви. Ботинки были велики и тяжелы; Варвара спотыкалась в них, и при каждом шаге они глухо хлопали по зеркальному паркету зала. Ноги Варвары, в выцветших серо-зелёных чулках, казались жалкими стеблями сорной травы, поднимавшимися из тяжёлых комков сухой глины. На плечах Варвары покоилась небольшая «турецкая» шаль, одолженная ей с мрачными предостережениями, и, охраняя её целость, Варвара благоговейно прижимала концы шали к груди, как будто несла икону во время крестного хода. Так продвигались Бублики меж двух рядов изумлённых девочек. Испуг и волнение пылали на их лицах. Громкий, весёлый, незлобивый смех волною разливался за ними.