Жизнь и судьба Михаила Ходорковского - [215]

А над озером — серое в светлых полосах небо. Хотя бы небо у нас одно, и он из зоны видит такое же: легкое, слоистое, странное.

— А мама моя сидела еще при Сталине, — рассказывал мне таксист на обратном пути. — Посадили в пятидесятом году за растрату. Она магазином заведовала. И одна продавщица у нее дочь замуж выдавала. И говорит матери: «Одолжи денег на свадьбу; выдам, пока берут». Ну, она и одолжила из кассы. А в конце года стала считать: дебет с кредитом не сходится. А при Сталине знаете как: кто первым дунул — тот и сел. А за растрату тогда десять лет полагалось. Но хорошо, в пятьдесят третьем вышла амнистия — и мать освободили.

Я слушала и думала, что мы в рафинированной столичной атмосфере совсем не понимаем русской жизни. Почаще надо сюда выезжать.

Я знала, конечно, что страна запаршивлена и отравлена зоной, но представить себе не могла, насколько.

— Я в авторитете в Сегеже, — продолжал таксист. — Все знаю, всем командую, а статьи для меня нет.

И я уже представила заголовок в каких-нибудь «Известиях» или «Комсомольской правде»: «Автора биографии Ходорковского возил по Сегеже местный криминальный авторитет».

Глянула на его руки на руле: наколки есть, но без легендарных перстней с коронами на пальцах.

Ой! Заливает он мне про вора в законе. Хотя кто его знает? Сегежа — город маленький.

— Вы такие интересные истории рассказываете, — говорю я. — Хоть на диктофон пиши! Достать? А то у меня есть.

— Нет. На диктофон не надо.

— Вы мне памятник хотели показать, — напоминаю я.

— Так мы туда и едем.

«Памятник» стоит на высоком берегу очередного озера — и совсем не тот, что я ожидала.

На ядовито-желтом постаменте выкрашенный серебряной краской Ленин.

— Вот такой у нас памятник, — сказал таксист. — И других памятников у нас нет.

В этой стране не ставят памятников зэкам. Здесь не ставят памятников невинно замученным жертвам безумной и бесстыдной власти.

Здесь ставят памятники палачам и регулярно подкрашивают серебряной красочкой.

Неужели на всю страну три соловецких камня: в Москве, в Архангельске и в Питере?

На следующее утро выглянуло солнце, и голубизна прорвалась через клочья серых облаков и разлилась по небу. Я ехала домой, в купе повышенной комфортности, со светом и двухразовым питанием, и низкое солнце отражалось в водах Выгозера и слепило глаза.

Закат начался в четыре часа и продолжался до шести. Солнце медленно-медленно спускалось к вершинам сосен, светило сквозь них, касалось горизонта, да все никак не могло упасть за него.

В Петрозаводске ко мне в купе подсели две учительницы Таня и Ирина — участницы программы дистанционного обучения детей-инвалидов. Я сидела с ногами на нижней полке и набивала на компьютере этот текст.

— Вы писательница? — спросила Таня.

— Как вы догадались?

— У вас вид такой вдохновенный. Видно, что человек не отчет набивает, и не расставляет цифры в столбцы. Я у Донцовой читала. Там Виола Тараканова вот так легко-легко набивает текст. А что вы сейчас пишите?

Я ответила не сразу. Начала издалека.

— Вы дистанционным образованием занимаетесь?

— Да.

— А вы знаете, что у Ходорковского был проект обучения учителей обращению с интернетом?

— Еще бы! — сказала Ирина. — Мы у него учились. В «Открытой России».

И разговор пошел.

Они даже не знали, что его перевели в Сегежу. И я начала рассказывать. Не только про Ходорковского. Про Невзлина, про Пичугина, про Алексаняна…

— Вот так живешь: развлекаешься, смеешься, путешествуешь, и не знаешь, что рядом с тобой такое творится! — сказала Таня.

— Вот мужики! — возмутилась Ирина. — Он пошел на принцип, остался, а как же дети? Как жена его? И не жена, и не вдова, а непонятно что. Он говорил, как будет в глаза детям смотреть, если уедет. А как он теперь будет им в глаза смотреть — они без него растут. Говорят, где семья — там родина.

Сколько раз я это слышала! И никогда не знаю, что ответить.

У всех дети, у всех семья. Но это же не причина, чтобы сидеть, ничего не делать и молчать в тряпочку о том, что земля вертится вокруг солнца, а не наоборот.

— Ну, у него же миссия, — вздохнула Таня.

Вначале, когда я только начинала писать эту книгу, я думала, что пишу о неформальном лидере оппозиции, возможно, будущем президенте.

Я проработала огромный массив материала. И еще ни одного кандидата я не знала так: вплоть до мелких деталей биографии, историй из детства, всех его интервью и статей, вкусов, привязанностей, мнений о нем и друзей, и врагов.

И он до сих пор меня вполне устраивает. Я не разочаровалась.

В конце концов, если вдруг я не разглядела дракона на четырехгигабайтных просторах моей флэшки, у меня останется выход. Сохраню у себя пару пачек этой книги, и если он окажется не тем, сожгу ее под его носом на Красной площади.

Но в какой-то момент я поняла, что все это не имеет значения. Да и он сам слишком регулярно и настойчиво утверждал, что политика — не его стезя.

Я поняла, что пищу не о политике. Я пишу книгу о человеке, которого обобрали и оклеветали.

О человеке, который гораздо беднее меня, потому что у него нет свободы.

И я теперь хочу только одного: чтобы он вернулся домой, обнял, наконец, родителей, жену и детей и подержал на руках внучку, которая родилась, когда он уже был в тюрьме.