Жизнь без конца и начала - [17]

— Сонюша, господи, ну где ты пропадала? Я уже не знал, что думать. По больницам и моргам звонил. Сегодня собирался в милицию подать заявление.

— С какой это стати?

— Заявить о пропаже.

— У тебя что-то пропало?

— Тебе бы только шутить, Сонюша.

— Да, я шут, я паяц, — пропела. — Так что же?

Игоша встал, зажег свет, и Соня обнаружила, что он передвинул-таки комод к противоположной стенке. Наконец сподобился, а она сподобилась снова врезаться левой коленкой — на сей раз в правый угол комода. Ну что его теперь обратно двигать или выбросить вовсе? Бабушкин комод — реликвия, в нижнем ящике раньше мамины панно лежали, теперь Соня туда сложила грамоты в деревянных рамках с золотой окантовкой. Если ее не станет, решила, некому и не для чего рамки со стены снимать и вслух зачитывать. Дедушка Армик и Мих-Мих будут приходить в райский сад и молча сидеть за столом. Они ей обещали. А комод Соня перевезла в свою квартиру, разговаривает с ним. Как с живой душой, иногда гладит, прижимается щекой и вдыхает аромат бабушкиного дома, яблоневого сада, исчезнувшего детства, ловит обрывки тонких нитей и пытается соединить, чтобы восстановить утраченную картину. Не выходит. Реставрации не подлежит. Как мамины панно. Время сделало свое дело.

А Игоша — свое: передвинул бабушкин комод в результате систематических Сониных домогательств. И зря, наверное, раз она все равно коленку травмировала. Местонахождение комода оказалось проблемой многозначной — Соня попробует ее решить на досуге. Сама, без посторонних свидетелей. Она вообще не понимает, что Игоша делает в ее квартире и по какому такому исключительному праву спит в ее постели. Да еще в ее отсутствие.

У нее сейчас совсем другие планы, и Игоша — она только что в этом убедилась окончательно — совершенно не вписывается в контекст ее возрождения. Не вписывается. А значит, не стоит того, чтобы растрачивать на него драгоценное время без всякой пользы для себя и удовольствия.

Соня долгим взглядом посмотрела на Игошу, точно на экране компьютера увидела все его внутренности, вены, сосуды, кости скелета, позвоночник, мышцы — все было окрашено в зелено-розовые тона, выглядело безвкусно, не эстетично, особенно жалко смотрелся главный мужской орган — безвольно обвислый, мелко, конвульсивно подрагивающий, как собачий хвост.

Ничтожное зрелище, вынуждена была признать Соня. Уязвленное самолюбие вскинулось было, душа содрогнулась от предвкушения много раз пережитых страданий. Ну уж нет.

Решительно и быстро — вперед, сквозь обалдевшего Игошу, как иллюзионист сквозь стену. Окна нараспашку — и вот уже в квартире пуржит и вьюжит, по паркету метет поземка, градусник на кухне показывает минус шестнадцать и за окном — минус двадцать пять. У Сони лицо пылает — то ли от стужи, то ли от возбуждения. Снежинки зависли в воздухе, как яблоневые лепестки в бабушкином райском саду.

Ощущение праздника зародилось в ней, будто ребенка зачала, — еще нет никаких симптомов-предвестников, нет и быть не может, только тоненько поет глубоко-глубоко внутри чей-то ангельский голос. Соня съежилась в комок от страха, она знает, какой дьявольской кодой может закончиться эта ангельская песня, знает, не забыла. И никогда не забудет. Она, конечно, еще ни разу не умирала, но может поклясться самым святым — это страшнее смерти. Боль непереносимая, внутри, снаружи — все звенит от боли, словно без наркоза, по живому, ввинчивается скребок в насильственно раскрытое лоно, где один на один с неминуемой гибелью бьется и трепещет зачатая ею живая клетка, ее дитя нерожденное. Одинокое, беззащитное.

Господи, она забыла простую незатейливую мелодию праздника будней. Ее опять совсем не туда занесло. Ося велел ей жить! Я люблю тебя, жизнь!..

Конечно, любит, еще как любит.

— Сонюша, что ты делаешь? Ты с ума сошла?

— Нисколько.

— Тогда что?

— Генеральная уборка. Или нет, капитальный ремонт, евроремонт. Знаешь, когда стенки ломают, джакузи ставят, навесные потолки и все такое прочее. Слышал?

Шторы сняла, ковер свернула, теперь — старые журналы выбросит, давно собиралась, с семидесятых годов пыль собирают. Настал час расставания.

— Ты бредишь, Сонюша.

— Нисколько, мне не нужно столько стен, лишние сломаю. Кстати, и ты в связи с этим свободен.

— Не понял.

— Иди домой, подумай на досуге.

Быстро — на стремянку и выбросить все с антресолей.

Все выбросить — легко сказать. А любимую куклу Наташку — целлулоидного пупса-голыша рахитичного телосложения, цвета кофе с молоком от макушки до пят, будто отпрыск негроидной расы, но с голубыми глазами. Сколько незабываемых ночей провели они в обнимку с Наташкой. Соня доверяла ей все свои страшные тайны, лила на нее потоки горючих слез, делилась самыми постыдными секретами.

Наташку — в сторону, она остается, ручки-ножки-головку стянет резинкой на скрепке внутри пупка, спинку склеит, а что кончик носа отломан — что ж, с человеком еще не такое случается. Оставляет большую переносную керосиновую лампу, странно, что ее не отправили к бабушке. Наверняка с ней связана какая-то тайна.

Может, потереть абажур и сказать что-то вроде: крибле, крабле… кнур!

Кажется, получилось…