Живые, пойте о нас! - [59]

Боль, волнение, тревога таились в глазах этого много пережившего человека.

Добрынин рассказывал:

— Седьмого октября, на третий день боев, в штыковой схватке с немцами я был ранен… Очнулся в каком-то подвале. Пахло конским навозом, сеном. Рядом тревожно ржали, били копытами о земляной пол лошади. Ко мне подошел солдат в гитлеровской форме. Я застонал от боли. Солдат стянул с меня задубевшие от крови и грязи бушлат и тельняшку, промыл и перевязал рану на плене, отвинтил крышку термоса, налил мне кофе, потом угостил сигаретой.

Я удивился — фашист и так ухаживает за мной!

Но тот сказал: «Я чех, — и добавил: — Многих ваших уже расстреляли».

Топоча подкованными сапогами, вошел автоматчик, приказал выйти из подвала. На улице было пасмурно, моросил дождь.

Меня привели в небольшой каменный дом, возле которого стоял часовой. Здание было старое, может быть какие-то дворцовые службы. Повели по лестнице вниз. В узком коридоре — двери. За одной из них, в камере с зарешеченным окошком, у стола сидел немецкий офицер. На погонах с белой каймой у него было по два выпуклых ромбика. Он так чисто говорил по-русски, что я сперва не поверил, что это немец.

На столе стояла бутылка вина. Он предложил выпить, я отказался.

Потом начался допрос:

«Как живут в Ленинграде?»

«Не знаю, я там не был».

«Сколько потоплено кораблей в Кронштадте?»

«Не знаю».

Тогда офицер хлестнул Добрынина кожаной перчаткой по лицу и отдал какое-то приказание.

К моряку подскочили два автоматчика, поставили его лицом к стене.

«Будешь говорить?»

«Я ничего не знаю!»

С Добрынина сорвали тельняшку; стянув руки и ноги проводом, положили спиной на топчан.

«Будут пытать», — подумал, вернее, почувствовал он каждой клеточкой своего тела. Моряк не боялся смерти. Может быть, она сейчас даже была мила ему на этом страшном, пахнущем кровью и потом топчане.

Человек не знает, никогда заранее не может знать, какие внутренние силы сопротивления живут в нем. Только одно желание владело в эту минуту Павлом: не струсить, не сдаться, не унизить своего человеческого достоинства, остаться верным своему званию бойца, балтийского матроса.

В руках одного из гитлеровцев был какой-то металлический предмет, напоминавший портсигар.

Фашист наклонился над Добрыниным. Страшная боль обожгла тело. Он не знал, что с ним делают, но чувствовал тошноту, запах горелого.

«Будешь говорить?» — опять крикнул офицер, стоявший рядом.

Снова острая, ни с чем не сравнимая боль…

Моряк потерял сознание. Он очнулся на цементном полу в том же подвале. Приподнялся, сел. На груди его справа и слева были выжжены две пятиконечные звезды. Теперь он будет их носить всю жизнь. А много ли ему осталось жить? И узнают ли мать, любимые товарищи о том, что комсомолец, балтиец Паша Добрынин не сдался и в плену, погиб, не нарушив присяги?!

Вскоре за ним пришли. Голова закружилась; тельняшка, которую он с трудом натянул, прилипла к кровавым ранам.

Гитлеровцы вывели вместе с Добрыниным еще двоих моряков. На улице возле дома они увидели танк. Был он горбат, приземист, на борту намалевана какая-то звериная морда,

На танке стоял фашист. Он ухмылялся, глядя на окровавленных советских бойцов. Сердце Добрынина заколотилось. Не помня себя, он стал взбираться вверх по гусеницам танка. Ему хотелось добраться до обидчика, ударить его. Эсэсовец сбросил израненного, шатающегося моряка с танка.

И тут Добрынип заметил стоявшую поодаль женщину. Была она немолодая, в шали, в старом пальто. И чем-то вдруг до боли напомнила Павлу его мать.

«Не сдавайтесь, терпите, сыночки!» — выкрикнула она громко.

Гитлеровец грубо оттолкнул ее.

Потом моряков повели по улице мимо разбитых снарядами домов, мимо пруда, над которым низко склонились деревья. _

Много лет спустя Добрынин со своими товарищами опять пройдет этим путем. Он узнает дом, подвал, где его пытали, узнает один из флигелей бывших царских конюшен, в который втолкнули его к группе моряков.

В Волосовском лагере, куда Павла привезли из Петергофа, пленных почти не кормили. Люди шатались от голода, многие умирали. Некоторые, собрав последние силы, пытались бежать.

Лагерь стерегли эсэсовцы.

Когда случался побег, выстраивали всех. Каждого десятого расстреливали. Добрынин помнил этот страшный счет и чувство облегчения: на этот раз пронесло…

И за то, что в Чудове, где очутился позднее Павел, пленные, заманив, убили овчарку и съели ее, кара была такая же — каждый десятый.

Спали в специально вырытых траншеях, на трехъярусных нарах. И в сновидениях было то же: черные фигуры эсэсовцев, смрадные пасти овчарок, неумолимый счет: «Десятый!»

Добрынин просыпался в липком лоту. Тяжело дышали, глухо стонали во сне товарищи.

Фашистская неволя!

Иногда женщинам из окрестных деревень — солдаткам, у которых мужья воевали, а быть может, также маялись где-то в фашистской неволе, удавалось перебросить через проволоку что-либо съестное. Но за это тоже грозила пуля.

И пришел день, когда, набив до отказа теплушки, Добрынина и тех, кто был с ним, отправили на каторжный труд в Германию.

Их везли в лютый мороз. Замерзшие в пути оставались среди живых, которых ждала, скорее всего, такая же участь.