Живы будем – не умрем. По страницам жизни уральской крестьянки - [60]

– Вытащи мне сколько-нибудь гвоздей.

Количество этих ржавых, корявых вынутых гвоздей решало мою участь на уроке. Он никогда не отказывал, но при этом выдвигал свои встречные условия:

– На урок сядешь со мной. Я дам тебе клочок старой газеты. Будешь крутить пульки. Бумагу экономь. Надо отбиваться от «врагов». Если пулька случайно попадет в тебя – губу не расквашивай.

Деваться было некуда. Я соглашалась. На уроке нас осаждали «враги». Мне приходилось даже лезть под парту и там готовить снаряды для массированного артобстрела. После урока Толя победно произносил:

– Славненько отстрелялись, а ты честно заработала хорошую отметку по труду.

Так и не довелось мне хоть один раз взять в руки рубанок, провести по шершавой доске и снять желтую, легкую, почти воздушную стружку, похожую на завиток, потом провести рукой по гладкой образовавшейся дорожке на доске, а все потому, что рубанков на весь класс недоставало.

Гораздо лучше дело обстояло с математикой. Нравилось решать примеры и задачи до получения верного ответа. Получить правильный ответ – это все равно что поставить спортивный рекорд. Помощи мне ждать не приходилось. Иногда я долго билась, мучилась, плакала, сидя на печи за занавеской перед коптилкой, и боялась, что завтра мне поставят в классный журнал жирную двойку, но от учебных трудностей не переставала любить школу.

Я готова была записаться во все кружки, лишь бы подольше побыть в школе. Учитель математики Александр Георгиевич вел счетный кружок, там мы учились считать на счетах. Мама очень одобрила мой выбор.

– Вот и хорошо. Зачем идти в артистки? Выйдет из тебя артистка или нет – это еще бабка надвое сказала, а вот счетоводом работать в колхозной конторе – куда с добром! Там тепло и светло, да и живут счетоводы – не нам с тобой чета.

Тут я должна сделать небольшое отступление. Желание стать артисткой созрело у меня в клубе за большой черной круглой печкой, где я пряталась от зрителей и смотрела, не пискнув, кино. Денег на билет у нас не было, и я предлагала свои услуги по уборке клуба старой, уставшей уборщице в ненастье. Разве легко ей было лазить под стульями и при этом отскабливать и вымывать с них грязь? Стулья были сколочены в ряды, ряды стояли друг за другом, как колонны. Тетя Даша впускала меня втихаря, когда гас свет перед началом сеанса. Я никому не проболталась о нашем содружестве до сего времени. Тогда я поняла смысл слов мамы о том, что в жизни ничего даром не дается. Я стояла за печкой и думала: как хорошо нести людям радость. Когда смотришь хорошее кино, то и про голод забываешь…

Помню, что учитель математики входил в класс в солдатской гимнастерке. На счетный кружок брал с собой такие же деревянные счеты, какие лежали на прилавке в магазине, а иногда еще вносил гармошку на плече. В классе прямо перед нами на деревянных ногах стояли большие, такие же, как у учителя, счеты.

Сначала дело имели только с числами, а потом решали денежные примеры с рублями и копейками. Александр Георгиевич был учитель-молчун. Он говорил только то, что относится к его предмету, поэтому приходилось слушать у него каждое слово. Если он в конце ответа говорил «хорошо, нормально» с ударением на букву «о», это означало, что он доволен.

Если же он произносил только «садись», то это значило, что он недоволен.

В перерыве между подсчетами чужих денег, а от этого, как известно, богаче не станешь, учитель неожиданно приглашал всех к танцу: «Танцуйте все, кто как может». Тут-то он разворачивал свою гармонь. Чутье к детям было у него отменное. Он сердечно желал полураздетых и полуголодных детей отвлечь, развеселить и дать нам ощутить хоть мнимую радость от детства. Будущие колхозные счетоводы пускались в пляс. Всякий раз танцевала я самозабвенно; выделывала такие коленца, что вспомнить стыдно и смешно: вертелась на одной ножке, приседала, подскакивала, выколачивала дробушки и даже по-цыгански пыталась трясти плечами, а все только потому, что готовилась в артистки.

Учитель улыбался и веселой игрой на гармошке оживлял суровые дни заморышам. Сладких пряников у него самого не было. После он так же неожиданно говорил «хорошо, нормально», и мы опять усаживались за счеты. Никогда никого не обижал, не кричал, лишь в самых крайних случаях внимательно и в упор смотрел на неудачника своими большими карими глазами. Это означало, что он возмущен. Я боялась этого взгляда и сжималась в комочек.

Русский язык преподавала Ольга Прокопьевна. Бедная, несчастная Ольга Прокопьевна! Едва ли она после окончания Московского пединститута мечтала учить в нашем ГУЛАГе таких грамотеев. Некоторые из нас в диктантах умудрялись делать по 30 ошибок. Изо дня в день она проверяла наши каракули и каждый раз выписывала в наши тетради ошибки. Где бы ее ни встретили, она всегда несла стопы тетрадей в портфеле, сетке, руках…

Иногда мою учительницу прорывало. Тогда она после очередной проверки устраивала нам выволочку:

– Тысячи лет создавал и шлифовал народ для нас язык, а мы пишем хуже первобытных дикарей, а все потому, что не утруждаем себя чтением, не понимаем, что это разговор с самыми умными людьми.