Живой обелиск - [62]

— Что нужно аланскому мастеру, чтобы сотворить лучезарный образ повелителя вселенной, величайшего из великих? — спросил толмач скрипучим голосом.

— Свет, — сурово сказал Тох.

Толмач простер руку к тонкой струе света, проникавшей в темницу через узкое, с птичий глаз, отверстие.

— Не требуй больше того, что тебе полагается, сказал великий аллах устами Мухамеда. Вот твоя доля света!

— Передай своему хромому владыке: пусть не винит аланского мастера, если его лучезарное лицо, высеченное на дереве, будет так же мрачно, как эта темница.

Толмач искоса посмотрел на стражу, но этим истуканам аланский язык был непонятен, как и сама страна аланов.

Он воздел руки к небу:

— Да наградит тебя светом щедрейший из щедрых, великий аллах! Что тебе надобно еще?

— Резец, изготовленный аланскими кузнецами, шило, нож, точильный камень, топор!..

Толмач захихикал.

— Хи-хи-хи! Может, тебе принести еще кольчугу и меч из булатной стали?

— Тогда убирайся к черту и скажи своему хромому хозяину, что ему никогда не видеть своего лучезарного лица!

— Аллах щедр, а мой повелитель еще щедрее. Еще что тебе надобно?

— Карагачевый чурбан! Да смотри, чтоб был сухой, как ты!

— О проклятый!

— Теперь убирайся!

Дверь закрыли наглухо. Мастер бардуагов остался лицом к лицу с кромешной тьмой.

Каждый день тонкая световая стрела таяла на его глазах, не успев окрепнуть. И мастер догадывался о приближении вечера.

Скрежеща, открывались двери, в темницу врывался красный луч заходящего солнца. Тох почему-то всегда любил эти медлительные минуты, когда подкрадывались вечерние сумерки и в них растворялись причудливые краски заката. Но в дверях никто не появлялся, и мастер думал: «Не испытывают ли эти собаки меня?» Впереди за дверной рамой виднелся пустой двор. Не было стражи, куда же исчезали те, кто открывал настежь входную дверь? Не шагнуть ли ему через порог? Вот если бы не кандалы!.. Хоть он и знает, что там по обе стороны стоят вооруженные нукеры, но что смерть ему по сравнению с одним вздохом на свободе. Выйти бы посмотреть на вечно заснеженные вершины, где умирают последние лучи солнца, чтоб завтра опять воскреснуть…

Вечерами из ущелья Фиагдон стекает кисловатый запах дикого щавеля и дурманящего хмеля, что обвивается вокруг кизилового дерева. Эта пора хороша и тем, что воочию виден переход одного цвета в другой. Тох никогда не называл цвета своими именами. Не отрывая глаз от заката, думал: «Сейчас на вершине Айдай-хох умрет цвет калины и его место займет цвет зрелой ежевики. Да, солнце хорошо, но оно мешает видеть переход одного цвета в другой! Вон там, за открытыми дверьми, ломаются последние копья солнечных лучей и появляется цвет пастбищ, спаленных аланами, чтобы они не достались хромому. «А что, если шагнуть туда?» Он шагнул было к загадочной тишине, нависшей над вражеским стойбищем, но остановился как вкопанный: «Куда я?.. Ведь это же бегство! Не всякому посчастливится сойтись в единоборстве с хромцом, именующим себя повелителем вселенной! Нет, хромой Тимур, я не удостою тебя чести победителя, не уйду, хоть развяжи мне руки и ноги».

Тох нагнулся, нашарил руками темный угол и наткнулся на какой-то круглый скользкий предмет. Он швырнул его в разинутую пасть тишины. Это покатился с сухим щелканьем человеческий череп.

В темницу с грохотом ввалился обрызганный кровью сухой чурбан, похожий на горб верблюда. Кто-то бросил под ноги Тоху мешочек с инструментами.

— Да будет аланскому мастеру известно, что повелитель мира пожелал видеть своего двойника через семь дней, — проскрипел толмач.

Тох развязал мешочек, вынул изогнутый нож вместо резца, обушок, точильный камень, маленький топорик…

«Этим не разнесешь стены темницы, отстроенной Тохтамышем!»

Тох сел на чурбан, поискал глазами световую стрелу, но она погасла совсем.

«Где сейчас Еухор со своими дружинами? Он будет горевать по мне, ему будет совестно перед духом моего отца Цоры за то, что не уберег меня».

Работать в кромешной темноте было нельзя, да ему и не хотелось. Он соскользнул вниз, на сырую землю, прислонился спиной к чурбану. Его тошнило от усталости. Тоху вспомнился череп, раздробивший тишину своим сухим щелканьем.

«Нет, человек, как бы его ни убивали, не может исчезнуть бесследно!.. Даже его останки должны нарушать тишину и наводить на врагов страх… В природе есть все, даже отзвук и цвет бессмертия человеческой души, но я еще не нашел звук, нарушающий смертную тишину, и цвет, воскрешающий жизнь. Я не знаю, в какую пору дня и ночи они вспыхивают, но они существуют, и никакой Тимур их не убьет. Я их найду, чтобы поразить ими человека, несущего в себе тьму. Пусть только заглянет ко мне из щели свет. Дневной свет, убивающий тьму». Но на дворе было темно, а в душе мастера темнее, чем в яме, где он сидел.

Он не любил черный цвет и искал спасения в мигающих на чистом небе звездах. Часто, лежа с зажмуренными глазами в траве, он слушал однообразную песнь порхающих сверчков и всем существом растворялся в сладковатом запахе мяты. Он ненавидел черный цвет и темноту, но любил слушать тишину, ставшую в Алании редкостью. Ушли в прошлое ночи, когда в душу воина и мастера вливался тихий зов обеспокоенной матери его: «Тох, сынок, ты еще не все сосчитал звезды на небе?» Все это в прошлом, и никогда больше с наступлением дня Тох не увидит цвет раскаленной стали, что зажигается на заснеженных вершинах гор ранним утром.