Живой обелиск - [64]

В ту же ночь Тох выступил с Еухором в поход, а на другой день они пригнали табун оседланных коней, отбили богатую добычу у татар, рвавшихся к Дайрану. Молодые аланские воины подбирали себе скакунов из табуна, примеряли богатое снаряжение. А Тох с жадностью рассматривал серебряные ножны для кинжалов и сабель, украшенные замысловатым орнаментом, шлемы и панцири, стальные нарукавники, круглые, как солнце, щиты, колчаны, инкрустированные драгоценными камнями, и серебряные набедренники. Его удивляло не само оружие, а рисунки и орнаменты на нем, живость трепещущих тонких линий, проведенных неизвестным мастером на булатных клинках и ножнах. Он часами любовался изяществом отделки ножен хорасанских клинков, гибкостью и мощью крохотных фигурок, высеченных на рукоятках, но нигде не находил хотя бы крупицу духа аланского воина, защищающего свой очаг. «Наверное, каждый мастер — это плакальщик. Он оплакивает только собственных покойников, надеясь, что его услышит весь мир», — думал Тох.

И надо же! То, что он не мог отыскать в изящной вязи неизвестных мастеров, обнаружилось им в простом материнском рукоделии. Тох припомнил, как однажды долго любовался фигурками идолов, испеченными из теста матерью под Новый год. Нана лепила их всякий раз с непонятным трогательным усердием, аккуратно выстраивала в ряд по старшинству и небесной силе. Потом подвешивала к доске рядом с надочажной цепью и хранила до самых крещенских праздников. В новогоднее утро, спозаранку, приносила кувшин воды, пекла три больших пирога с начинкой и окропляла их и зачерствевших идолов. При этом она молила идола, похожего на нарта Узурмага, не лишать покойного Цоры его доли солнца и воздуха: считается, что души погибших попадают в царство, где много воды и земли, но нет света и воздуха.

Мать подносила к губам Тоха деревянную тарелку, просила откусить от пирога и глотнуть чистой воды, но мальчик не отрываясь смотрел в живые глаза идола, похожего на нарта Узурмага.

Нана, будто угадывая мысли сына, сдувала с идола пыль, обтирала его передником и протягивала Тоху: «Съешь, сынок, чтобы в тебе не угасал фарн отцов, покоящихся в земле. Земля дает человеку и силу, и хлеб насущный».

Слова матери он запомнил, они вызывали у него недоумение. Неужели не бог наделяет человека силой, а земля, которую сейчас топчут полчища иноземцев. Тогда где ее правда? Почему земля дает силу человеку, которая ему нужна для убийства своего собрата?

Идола, похожего на Урузмага, Тох не съел, а принес Еухору:

— Неужели это и есть опора нашего очага?

Еухор долго рассматривал идола.

— Эх ты, вояка! Не принес бы твой отец в груди татарскую стрелу, если бы наши кладовые были полны хлебом, — сказал он.

— Нана напекла много фигурок из муки. Впереди всех поставила аланского воина в доспехах. Смотри, как он похож на тебя и на моего отца, а нана утверждает, что это божество.

— Хвала невестке, что простого аланского воина вознесла до небес! — ответил Еухор.

Тох облизнул пересохшие губы.

— Не из теста, а из кости или дерева делать бы нам таких бардуагов, — прошептал он мечтательно.

Еухор покачал головой:

— Хорошо бы, сынок, но где найдешь такие руки и глаза?.. Наши руки могут только держать меч!

— Вот они! — Тох шутя поднял руки.

С тех пор он стал мастером, сотворяющим богов и бардуагов. И хотя он опозорил отцовский меч, у него впереди последняя битва — десницей мастера.

8

Распахнулась дверь. Мысли Тоха упорхнули, как птицы при появлении ястреба.

— Ты так загромоздил щепками вход этой тихой обители, будто хочешь превратить ее в вечное пристанище для себя, — заскрипел своим ржавым голосом толмач.

Тох не обернулся. Щепка, брошенная им через плечо, попала вошедшему в лицо.

— Ой, аллах, покарай непокорного пса! — вскрикнул от боли толмач и выбежал из темницы.

— Это тебе за то, что нарушаешь тишину, подаренную мне покорителем вселенной! — крикнул Тох ему вдогонку.

Топор и долото с обушком ему уже были не нужны, теперь фигуры коня и плосколицего человека Тох отделывал резцом и рашпилем. Внезапный приход толмача вывел его из душевного равновесия. Присутствие даже самого близкого человека в такой момент переворачивает и разрушает особый мир, созданный вдохновенным воображением мастера. Это было не то, что видел он там, на площади при свершении суда над пленными, а нечто другое. Уже четко выделялись отдельные части скульптуры: подтянутый живот коня и вздувшиеся жилы на груди, вздыбленный корпус и изогнутая в смертельной судороге шея, вцепившиеся в землю задние копыта и развевающийся хвост, раздутые, как мехи, ноздри и налитые кровью глаза… Конь заржал от боли, застонал, как человек, когда нож со свистом вонзился ему в грудь. Тох погладил фигурку человека, ожидающего падения жертвы, чтобы припасть к ней и кровью, бьющей из раны, утолить жажду. В осанке плосколицего была запечатлена его хромота, в злорадной усмешке — ненасытность. Мастера радовало, что ему удалось воплотить в дереве задуманное. «Я покажу этому хромцу не ту правду, которая заключена в его темной душе, а ту, что вижу я… Она здесь, в этих фигурах, но сколько проживет моя правда?»