Живой обелиск - [13]

Оставив Бибо, который настойчиво приглашал нас на угощенье, мы с Зауром пошли к нему домой, тем более что Кудухон, по словам старика, вчера несколько раз справлялась о нем.

— Эрнесто, у старика Бибо никого из родственников не осталось в живых?

— Ты забыл о его внуке, подросшем за твое отсутствие… как и о Хадо, которого ты не узнал!

— А кто эта девушка, похожая на Агунду-красавицу? — спросил я, смутившись.

Заур тоже почему-то покраснел. На скулах его забегали желваки.

— Она… владычица нашей дороги, — сказал он твердо.

— Н-н-не понял, Эрнесто.

— Она наша экскаваторщица, хорошая девушка.

— Эрнесто, не отмалчивайся, скажи мне: о какой это казни Асинет напоминала Хадо?

— Не знаю.

— Ты потому и похитил меня, чтоб я стал свидетелем непонятных мне вещей?

— А ты присмотрись получше!

— Гляжу и ничего не вижу, кроме заглохшего экскаватора и старого дуба. Так что за казнь, о которой твердят Асинет и Хадо?

— Ничего я не знаю! Если об этом кто-нибудь знает, то только дедушка Бибо и старый дуб.

— Старый дуб? Старый дуб знает о собственной казни?

— Чего ты пялишь глаза? Посмотри-ка на дорогу, как она острием впилась в ствол дуба! Его нужно свалить и выкорчевать корни!

— Ах, вот о какой казни идет речь! Жаль родник…

— Жаль родник! — передразнил меня Заур. — А дедушку Бибо не жалко? Легко сказать — свали! А смогут ли они жить друг без друга?

У меня заныла спина, будто меня стегнули хлыстом со свинцовыми шариками, которым когда-то в детстве нас с Зауром хлестал Леуан. Так ли давно это было?

IV. РАССКАЗ ЗАУРА

Бабушка Кудухон постелила мне у открытого окна. Я слышал, как на лесистых склонах Иально орали сарычи и жалобно причитал филин. Над лысой вершиной горы уже мерцала зеленоватая утренняя звезда, а из узкого ущелья Иори доносилось мягкое, убаюкивающее шуршание реки, и время от времени слышался пронзительный вой голодных шакалов.

За деревянной перегородкой вдруг замычал теленок. Я лежал с открытыми глазами и смотрел на черные контуры гор, нарисованные на звездном небе, и на дугу Млечного Пути, пересекающую Иально пополам. Я думал о боли и грусти, из которых, по словам Заура, состояло наше прошлое. Эти чувства дремали в нас, и мы хотели о них забыть, но неожиданно огонь воспоминаний вспыхнул с новой силой…

В соседней комнате возилась бабушка Кудухон. Рядом со мной на кровати спал Заур. Я стянул с него одеяло и потряс за плечо.

— Я не сплю, — шепнул он.

— Слышишь, Эрнесто! Получается, что Хадо не уехал в Телави, а просто сбежал!

Заур задержал дыхание:

— Слабости бывают у всех, а вообще Хадо геройский малый… Спи, а то нана услышит.

— Ничего геройского я в Хадо не заметил! — сказал я в надежде подзадорить Заура, но почему-то меня испугал собственный шепот. Он походил на треск сухих сучьев или на шуршание пергамента.

За перегородкой мычал теленок, жалобно призывая мать. Погас тусклый свет, проникавший в нашу спальню сквозь дверную щель из соседней комнаты. Наверное, бабушка Кудухон кончила чистить одежду и кирзовые сапоги Заура и легла спать.

— Слышишь, Астаноглы! Хадо рос на наших глазах, но, видимо, мы его не до конца знаем… Бывает же так: человеку не хочется признаться в чем-то самому себе, хотя он ничего зазорного не совершил…

— Против Леуана мы с тобой восстали раньше Хадо, но никто этот поступок не считает героическим.

— Это че-пу-ха! То, что он предложил Леуану сесть в кузове самосвала, — чепуха. Это шутка Хадо, которой он заглушает боль… Ты помнишь нашего директора Авксентия Хасакоевича и его заученные тосты? — спросил вдруг Заур.

— Чудак, как же не помнить! Они всегда кончались овациями, но при чем тут Авксентий Хасакоевич и его тосты?

— А при том! Был случай, когда речь Авксентия Хасакоевича, произнесенная им по шпаргалке, не кончилась хлопаньем в ладоши.

— Я тебя спрашиваю про Хадо!

— Я о нем и говорю, Миха! Нас тогда уже здесь не было. Мне рассказывал об этом не Хадо и не Асинет, а другие… Таймураз — внук старого Бибо, Асинет и Хадо получали аттестаты зрелости. Вечер устроили в помещении Гомборской школы, присутствовали все учителя и выпускники.

Накануне Хадо и Таймураз купили у чабанов в ауле Бочорма барашка, привезли бочонок вина из Кахети. Хадо был в трауре, он переживал смерть отца, но все-таки пришел на праздник. В актовом зале переливались разноцветные огни. Тамада произносил выспренние тосты, собравшиеся рукоплескали ему, а музыканты играли туш. Да и как не хлопать, если тамадой был Авксентий Хасакоевич, славившийся искусством застольных речей! Он любил порядок и строгий регламент, радовался, когда на лицах слушателей видел восхищение произнесенным им острым словом. Свои речи он заучил до того, что пользовался за столом готовыми формулами, как на заседаниях педагогического совета. Коллеги слышали его много раз, а выпускники знали способности своего директора из рассказов. Знали, что в заключение тамада выпьет за здоровье «сестер и братьев, считающихся украшением нашей жизни», не забудет родственников, близких и дальних. Потом предоставит слово выпускникам, которые впервые в жизни смогут говорить с учителями на равных.

Асинет сидела по левую сторону тамады. Ее мутило от его речей.