Живой обелиск - [15]

«Не думайте, что я вам буду рассказывать об ишаке, которому выпала честь таскать на своей благословенной спине самого спасителя… — процеживал Уастырджи свой басистый голос сквозь щетину. — Я вам расскажу о простом ишаке, пахавшем всю жизнь землю и таскавшем из леса дрова, о благородном ишаке, который был в ту пору вдвое старше самого Хадо Дзесты и, глядя ишачьими глазами на тяжкий путь сына своего хозяина и его друзей, стал философом…»

И Уастырджи начал рассказывать, как Хадо Дзесты помог старому ишаку с семью зубами по рту, мучившемуся от сострадания к ребятам, выбрать из двух зол меньшее.

«…От аула Уалхоха до Гомбори, вы знаете, семь километров пути. Летом-то что! Летом старый ишак провожал Асинет, Таймураза и Хадо в школу с радостным ревом. Они шли по лесу, собирали ягоды и цветы. Одно удовольствие! Но зимой… Зимой выпадает снег, стынет вода в реках. Как перейти ребятам на ту сторону, если через реку нет моста? Таймураз и Хадо хоть и мужчины, но кому охота переходить вброд реку в зимнюю стужу и сидеть на уроках с мокрыми ногами? И маленькую Асинет жалко. «Как помочь ребятам? — ломал голову старый ишак. — Я привык к своему хозяину Кимыцу, он научил меня таскать прутья для плетня и дрова. Не дай бог обидеть его!» Ишак ломал голову и ничего не мог придумать. Тогда ему на помощь пришел Хадо, он сказал ишаку: «Ты — философ с семью зубами во рту, старше меня вдвое, но ум мерится не количеством прожитых календарных дней, и ты меня послушай. Хадо не любит переливать из пустого в порожнее, он знает, что ты — помощник моего старого отца Кимыца, и если ты перестанешь ему помогать, старому Кимыцу придется по глубокому снегу тащить дрова на собственной спине. Конечно, это зло, но переходить маленькой девочке вброд Иори и сидеть в классе с окоченевшими ногами — тоже зло, которое может повлечь за собой непоправимую беду. И да простит Хадо его отец Кимыц, если он тебе, старому ишаку, посоветует выбрать наименьшее зло: возить не дрова в хадзар, а маленькую Асинет в школу». Ишак принял совет Хадо. Но не зря говорят, что слепой, прозрев, захотел иметь красивые брови. Очень скоро Хадо и Таймураз прикинули: зачем с чувяками под мышкой переходить вброд студеную реку, когда философ согласен перенести их на своей спине вместе с Асинет! И что же вы думаете? Все трое уселись на одного бедняжку философа и…»

Уастырджи не договорил.

В зал вошли трое пьяных. Уастырджи прервал свой рассказ, снял маску. В одном из пьяных он узнал Хамыца, еле стоявшего на ногах. Товарищи его озирали присутствующих мутными глазами. Хамыц облизывал запекшиеся губы.

«Наше вам!» — промямлил он, приложил правую руку к сердцу, изображая что-то вроде реверанса.

«Мир честной компании!» — поддержали вожака собутыльники.

Пьяный Хамыц заметил Асинет, в испуге прижавшуюся к Таймуразу, и хмыкнул. Расстегнул свой шоферский полушубок и ворот косоворотки из переливчатого черного атласа. Подошел к Авксентию Хасакоевичу, дыхнул ему прямо в лицо.

«В обнимку, а!.. Перед глазами директора!.. Как оно называется, А-а-авксентий Хасакоевич… Ва-ва-вальпургиева ночь, да?..»

«Садитесь, коль пришли!..»

«Тсс!..» — зашипел Хамыц.

Отец Хамыца слыл ветераном колхозного строительства, с именем его считались не только в ауле, но и во всем районе.

В сорок первом году он работал председателем сельсовета. В самом начале войны этот бугай, съедавший за один присест половину теленка, а то и целого ягненка, сказался больным туберкулезом легких…

— Постой, постой, Заур! — удивился я. — Неужели Хамыц — сын Леуана.

— Не помнишь? Ты многое не помнишь, Миха. Ты слишком долго отсутствовал. Я сейчас отвожу с тобой душу, потому что слишком давит меня вот тут. — Заур стукнул кулаком по груди. — Так вот, скоро этот больной каким-то образом получил бронь и был признан непригодным к воинской службе. Бедняга убивался от горя, что по воле судьбы он не мог выполнять свой мужской долг в столь тяжелый момент, и успокоился, лишь когда убедился, что в тылу тоже нужны мужские руки. О том, как он выполнял долг, знают, все, а мы с тобой прочувствовали его на собственных спинах…

— Бывают же в жизни недоразумения!

— Ты помнишь, Миха, как он жену отослал к матери, а сам с пистолетом на боку ходил по ночам, и никто из женщин не осмеливался перечить ему? Помнишь, как этот больной туберкулезом любил приезжать на своем рослом рысаке в наш аул? Он всегда высылал впереди себя на кляче рассыльного старика Пируза с наказом: горе председателю колхоза Кимыцу Дзесты, если он посмеет заколоть меньше двух баранов! Отец Хадо терпел, но как-то летней ночью в сорок втором он услышал храп рысака во дворе соседки, оплакивающей недавно погибшего мужа. В эту пору во дворе вдовы чужому всаднику делать нечего. Кимыц выдернул из плетня длинный кол и, ворвавшись в хадзар, застал такую картину: Леуан с красным потным лицом гонялся за перепуганной женщиной. Волосы ее рассыпались, она тихо вскрикивала, слезы текли по ее лицу. При появлении Кимыца насильник от неожиданности сначала оцепенел, но, увидев в руках вошедшего кол, кинулся к пистолету, второпях брошенному вместе с широким солдатским ремнем на комод. Кимыц преградил ему путь, замахнулся колом, в комнате раздался звук, похожий на мычание закалываемого быка. Кимыц своим деревянным оружием указал Леуану на открытые двери и кинул вдогонку пистолет с солдатским ремнем… А на другой день он явился в военный комиссариат и ушел на фронт, хотя ему тогда уже шел пятьдесят шестой год…