Живописец душ - [232]

Томасу удалось бежать из ссылки, к которой он был приговорен без суда, и через несколько лет, после Великой войны, он объявился в Париже, где брат обласкал его и оказал помощь. По-прежнему приверженный анархизму, он посвятил себя делу свободы с еще большим пылом, чем в Барселоне, если только это возможно. Кончилось тем, что он во время столкновения с полицией попал под копыта коня и был так тяжело ранен, что скончался на операционном столе.

Томасу было бы приятно поехать с ними в Барселону, подумал Далмау. Год назад Испания официально перестала быть католической. Церковь утратила власть, и новое правительство гарантировало Далмау безопасность, уверяя, что нигде, ни в военном суде, ни в гражданском, против него не выдвинуто никакого обвинения. Но республиканцы обращались с Далмау вовсе не так, как с массой рабочих. И он, и Эмма с неослабевающим интересом следили за тем, что происходит в Испании. Новости не утешали. Республиканцы, придя к власти, правили столь же твердой рукой, нередко руководствуясь теми же законами, что и монархические правительства, и на эти устаревшие кодексы опирались, чтобы угнетать неимущих; а порой добавляли другие статьи, еще более суровые, к отчаянию тех, кто боролся за установление Республики.

Со времен Трагической недели население Барселоны удвоилось и теперь, в 1930 году, достигло миллиона. Иммигранты хлынули в графский город, пока длилась эпоха благоденствия, связанная с нейтралитетом Испании во время Великой войны: то, что страна не примкнула ни к одной из враждующих сторон, способствовало притоку населения, развитию торговли, а главное, накоплению невероятных богатств барселонской промышленной буржуазией. Потом градостроительные работы для Всемирной выставки 1929 года привлекли рабочую силу из окрестностей Барселоны и других регионов страны. В город прибывало столько иммигрантов, что их приходилось тысячами возвращать назад. Но война закончилась, прошла и выставка, к этому прибавились запоздалые отголоски кризиса, поразившего Соединенные Штаты в 1929 году, и к моменту провозглашения Республики безработица в Барселоне была ужасающей, никому не платили пособия и семья за семьей впадали в нищету.

Эмма думала, что люди, изгнавшие короля и уничтожившие могущество Церкви, придя к власти, выступят в защиту народа, тех самых рабочих, с которыми она сама когда-то делила горести и мечты. Однако же так не случилось: республиканцы по-прежнему подвергали неимущих репрессиям, и те в конце концов сделали ставку на анархосиндикализм и уличные беспорядки. За 1931 год в Барселоне состоялось сто пятьдесят пять забастовок; за стачкой квартиросъемщиков с волнением следили Эмма и даже Далмау. Если в первое десятилетие века, когда оба жили в Барселоне, аренда квартир была почти неподъемная, то двадцать лет спустя, с чуть ли не миллионом приезжих, цены стали откровенно драконовскими. Спекуляция недвижимостью достигла невообразимых пределов: доходило до того, что за лачугу в девять квадратных метров без освещения и водопровода требовали триста песет в месяц.

При таком положении вещей группы рабочих, договорившись, переставали вносить квартирную плату. Первые попытки выселить жильцов встречали сопротивление. Рабочие в очередной раз проявили солидарность, и тем, кого действительно выбрасывали на улицу, помогали остальные. Но через год власти задействовали штурмовые отряды, полицейские силы нового образца, верные Республике, и они выселяли неплательщиков, подавляя народное сопротивление, а потом ломали мебель, выбрасывали ее в окна, чтобы люди, оставшиеся без крова, не могли снова занять квартиру, из которой их выгнали. Полиция, теперь уже республиканская, вышвыривала из домов семьи рабочих, которые не могли платить. В 1932 году, когда Эмма и Далмау прибыли в Барселону, забастовка квартиросъемщиков уже завершилась без особого успеха, как и стачки в большинстве отраслей; например, тогда же каталонские крестьяне проиграли девяносто процентов из более чем тридцати тысяч исков по пересмотру условий аренды, подавая которые они пытались добиться сокращения процента с прибыли, отчисляемого в пользу землевладельца. Судьи, опираясь на устаревшее законодательство, решали дела в пользу крупных собственников, разбивая в прах надежды и мечты крестьян.

Не за такую Барселону боролись Эмма и Далмау.

– Мы располагаем каким-то транспортом? – спросил Далмау у галериста.

– У выхода ждет машина, – ответил Педро Сабатер.

– Сеньор Сала, – желая привлечь внимание художника, выступил вперед советник городской управы, – алькальд и члены городского совета имеют честь пригласить вас с супругой на обед в…

– Не интересуюсь, – резко прервал его Далмау.

– Но алькальд… – настаивал советник.

– Женералитат, – встрял представитель оной организации.

– Далмау, – вмешалась Эмма, заставив всех умолкнуть, – я неважно себя чувствую. – Она соврала, чтобы муж не наговорил лишнего.

– Вот видите, господа, – распрощался с ними Далмау, взял Эмму под руку и жестом велел галеристу вести их к машине.

Они остановились в отеле «Эспанья». Отвергнув другие предложенные галеристом гостиницы, возможно более комфортные или роскошные, Далмау выбрал здание, над которым совместно трудились великие художники барселонского модерна: Доменек-и-Монтанер, архитектор, построивший Дворец музыки; Эусеби Арнау, Альфонс Жуйол и прочие мастера по стеклу, дереву и мрамору; а главное, здесь Рамон Касас расписал сиренами столовую. Тем же вечером, после ностальгической прогулки по Ла-Рамбла, они с Эммой ужинали под лампами в форме цветов, которые свешивались с потолка. Пожив в Париже и Нью-Йорке, повидав мир, познав после кубизма и новые тенденции, то и дело резко меняя стиль как жизни, так и искусства, Эмма с Далмау чувствовали что-то гнетущее в этом чрезмерном декоре. Им приходилось делать усилие, чтобы не пропало желание заново прожить годы, такие тяжелые для обоих, и насладиться счастьем, за которое они так яростно сражались.