Живописец душ - [233]

– Мы с тобой уже старички, – заметила Эмма, прерывая молчание.

– Это ты – старушка? Тебе и сорока не дашь. – (На такую галантную ложь Эмма ответила улыбкой.) – Сегодня ночью мы займемся любовью, как в молодости.

– Далмау!

– Вспомни, милая: мы в Барселоне, – сказал Далмау, беря ее за руку.

Эмма помнила; разве о таком забудешь! В Барселоне она, чтобы выжить, отдала свое тело на поругание. Дрожь пробежала у нее по спине. Эмма призналась Далмау, но тот приложил ей палец к губам, чтобы больше не было речи об Эспедито. Вначале Эмме было нелегко: чтобы испытать сексуальное желание, приходилось преодолевать себя. Далмау не торопил, и мало-помалу его любовь и нежность одолели стыд, изгнали последние его следы. Эмма благодарила судьбу за мягкий характер Далмау, за его ласку и терпение, и в конце концов она вновь научилась наслаждаться своим телом и сексом с любимым человеком, все реже и реже вспоминая те гнусные эпизоды и почти уже забыв о них… до нынешнего дня. Да. Они в Барселоне.

И ночью они занялись любовью, и Эмма, решив окончательно избавиться от каких бы то ни было комплексов, смести все препоны, какие ставил ей этот город, изумила Далмау эротизмом и чувственностью, усмиренными было возрастом и привычкой.

– Если ты обещаешь мне и дальше такие ночи, – заметил Далмау, одеваясь к завтраку перед зеркалом во всю стену, – мы поселимся здесь навсегда.

Эмма почувствовала, что краснеет. «Какая дура!» – выругала она себя за этот внезапный девичий стыд, хотя воспоминание о том, как она, стоя на четвереньках, нависая над мужем, лизала, сосала, ласкала, царапалась, требовала секса еще и еще, пока он не взмолился о пощаде, заставило ее задохнуться. Она отвернулась, чтобы Далмау ничего не заметил. Зато она этой ночью ощущала себя женщиной. Классной женщиной! Настоящей! В Барселоне!

– Не было ничего особенного, – отнекивалась она, потом прошла в ванную, не дав ему возразить. – Наверное, это ты состарился! – крикнула уже из-за двери.

Похоже на то, подумал Далмау через пару часов, входя в галерею Педро Сабатера на улице Дипутасьон в Эшампле. Эмма, по-видимому, разделяла его чувства: тяжело дыша, еле заметно вздрагивая, она крепко вцепилась в его руку.

Зал был просторный, весь прозрачный, и там, либо специально подсвеченные, либо намеренно утопленные в полутьме, висели десятки картин и рисунков Далмау, одни подписанные, другие – нет, все выполненные в то время, когда он работал на фабрике изразцов Мануэля Бельо, те самые, которые он складывал в папки, довольный или разочарованный результатом; те самые, которые Пако, беззубый сторож, по его словам, сжег в фабричных печах вместе с прочими пожитками Далмау после трагической кончины Урсулы.

Эмма и Далмау знали, с чем столкнутся. Педро Сабатер, барселонский галерист, все изложил Леону Везу, агенту художника, его другу и доверенному лицу.

На почетном месте висела хорошо освещенная, даже, по мнению Далмау, слишком, ибо скрадывался свет, исходящий от фей, резвящихся на песке, картина «Мастерская мозаики»: его убедили, будто картину выбросили на помойку вместе со скульптурой Родена перед проходившей в Барселоне Выставкой изобразительных и прикладных искусств 1907 года. Через двадцать пять лет картина обнаружилась. Эмма застыла перед ней в экстазе. Этой картины она никогда не видела: в те времена они с Далмау были в ссоре, а тот поддерживал целомудренные отношения с Грегорией.

– Совсем не так, как ты пишешь сейчас, но великолепно, – восхитилась Эмма.

Они двое, да еще галерист, стояли перед картиной. Галерея была закрыта для публики. Только секретарша вошла с ними внутрь.

– Вы уверены, что существует документ, удостоверяющий право собственности? – спросил Далмау, хотя Леон не раз говорил ему об этом в Париже.

– Да, – отвечал Сабатер, – каталог выставки тысяча девятьсот седьмого года. Они продали картину за двести песет.

Далмау саркастически улыбнулся. Убогие ублюдки, жалкие скупердяи, пожалевшие денег на то, чтобы приобрести для музеев Барселоны произведения мастеров импрессионизма, в конечном итоге нажились на его картине!

– Мне заплатили сто пятьдесят песет, – напомнил он Эмме. – А что насчет других работ? – спросил он у галериста.

Хотя и об этом ему уже рассказали в Париже, Далмау хотел все услышать здесь и сейчас, из уст Сабатера.

– Кроме портрета trinxeraire, – отвечал тот, указывая на оправленный в рамку рисунок, – приобретенного на выставке, состоявшейся в Обществе художников Святого Луки, все остальные работы внесены в список вашего имущества, выставленного на аукцион за неуплату долга, предоставленного вам для освобождения от военной службы. Все включены в опись, вплоть до последнего рисунка. Хотите убедиться? – Он протянул Далмау пачку бумаг.

Далмау сделал вид, будто это его не касается. Томас в Париже рассказывал, со слов адвоката Фустера, что пятисот песет не хватило на то, чтобы заплатить все проценты и покрыть немалые судебные издержки, и суд постановил продать с аукциона все конфискованные вещи, но никому и в голову не приходило, что среди этого имущества окажутся картины и рисунки.

А вот Эмма взяла бумаги, которые им протягивал галерист, больше для того, чтобы позволить Далмау одному подойти к рисованному портрету