Живописец душ - [231]

Эмма крепко сжала руку Далмау, который обнимал ее. Много радостей и горестей пережили они с тех пор, как покинули графский город, но сейчас, двадцать три года спустя, больнее всего ощущалось, вторгаясь в память под медленный ритм поезда, подъезжавшего к Французскому вокзалу, то, что богачи достигли желаемого, заполучили обратно свои африканские рудники. И какова цена? Разрушение целого города, обнищание тысяч рабочих семей, вынужденный отъезд других тысяч: людям приходилось покидать свою землю, обрубать корни.

Эта рана так и не затянулась ни в сердцах Эммы и Далмау, ни в барселонском обществе. Оба, однако, нашли себя: Эмма занялась помощью беженцам, которых было много и которые испытывали крайнюю нужду, а Далмау быстро устроился на фабрику изразцов, хотя, несмотря на то что французы высоко оценили его профессионализм и высокое качество его работ, мало-помалу начал склоняться к живописи. Париж превзошел самые смелые барселонские мечты, когда просвещенная столица представлялась ему недосягаемым раем. Париж был прибежищем свободного духа, целой вселенной творчества. Через покровителей в мире керамики, которые интересовались и живописью тоже, Далмау наладил контакты с престижным галеристом, и тот не только представил его покупателям, готовым оценить новизну, но и повлиял на его манеру. То не были советы в духе дона Мануэля, считавшего целью искусства возврат к классицизму и возобновление связи с религией. Месье Леон Вез, так звали галериста, рекомендовал черпать вдохновение в современности, в свободе, в разрыве с традицией, например в кубизме: такую новизну Далмау нашел в живописи своего соотечественника Пикассо, одного из крупнейших художников века.

Далмау вспомнил тот день, когда дон Мануэль сравнил его самого с Пикассо, юнцом, который не добился ничего в Барселоне, зато прогремел в Париже. Он последовал совету месье Веза и почувствовал себя бунтарем, отказавшись от линии, перспективы, объема и даже колорита.

– Когда-то мы жгли церкви, – заметила Эмма, уже ставшая его женой, глядя на одну из его работ, – но теперь ты совершаешь революцию в живописи.

Ибо если Далмау как керамист пережил бурное цветение архитектуры барселонского модерна, а в живописи проявил себя как рабочий, призывающий товарищей к восстанию, то теперь, примкнув к одному из течений авангарда, кубизму, порвав с любыми школами и правилами, он себя почувствовал революционером. На этот раз он лично взрывал старые художественные системы и открывал перед искусством невиданные горизонты.

Далмау начал продавать картины, получил признание. Первая мировая война привела семью в Нью-Йорк, где Далмау окончательно завоевал славу и престиж, но, едва был заключен мир, они вернулись в Париж. Там, кроме живописи, он, используя свой опыт, свои знания керамики, стал создавать скульптуры, вещи уникальные, современные, смелые, фантастические. Пофлиртовав с сюрреализмом и абстрактным искусством, вернулся к фигуративной живописи, к человеку и природе, изображенным смело, яркими красками, далекими от сумерек модерна, какие в начале века окутывали его персонажей.

Поезд остановился у Французского вокзала, недавно перестроенного: здание ничего общего не имело со старой станцией, какую помнили Эмма и Далмау. Теперь то была мощная конструкция из кованого железа, увенчанная тремя большими куполами. Через три огромные арки главного фасада, застекленные, как и боковые стены, проникал свет, играя на цветном мраморе пола, цоколей и колонн, бронзовых капителях, позолоте, хрустальных светильниках и драгоценных породах дерева.

Эмма и Далмау вышли из купе и остановились на перроне, глядя на все это великолепие. Он – с бородой и волосами, поредевшими еще в Пекине, худой, с рябым лицом, в память о чесотке, но с гордой осанкой, в свободном пиджаке, рубашке без воротничка и галстука и в шапочке, с которой так и не смог расстаться; Эмма со стрижкой средней длины, в удобной одежде – юбке и блузке, которые пробуждали фантазию, заставляли мечтать о теле этой женщины: она перешла уже сорокалетний рубеж, но, казалось, была навечно закалена в молодости. «Так оно и было», – ответила бы она каждому, кто осмелился бы углубиться в такие дебри. Вскоре появился контролер, а с ним двое носильщиков и трое хорошо одетых мужчин.

– Дон Далмау Сала? Я Педро Сабатер, галерист, – представился один из них, протягивая руку. – Вы хорошо доехали?

– Да, большое спасибо, – ответил Далмау.

Потом, не скрывая некоторой досады, поздоровался с двумя другими: советником городской управы, республиканцем, и представителем Женералитата Каталонии. Готовясь приехать в Барселону на ретроспективную выставку своих работ, Далмау решительно отклонил все приглашения, поступившие от политических партий, профсоюзов и городской администрации. И он, и Эмма желали, чтобы поездка была частная, по возможности короткая и без официальных торжеств. Уже мало что связывало их с Барселоной: и Хосефа, и Томас скончались много лет назад.

После бегства во Францию они продолжали поддерживать связь с Хосефой, посылали ей деньги, чтобы она ни в чем не чувствовала недостатка. Странно, однако дон Рикардо не искал ее: может быть, так и не узнал о ее существовании, а может быть, предпочел забыть об унижении, какому подвергли его Эмма и Далмау. Недомогания, связанные с возрастом, с годами тяжелого труда в нездоровых условиях, она от сына скрывала, зато не советовала появляться в Барселоне: хотя для части обвиняемых в событиях Трагической недели была объявлена амнистия, положение Далмау оставалось шатким, поскольку Церковь и Мануэль Бельо продолжали требовать для него примерного наказания; все эти доводы убедили Далмау, и он смирился с тем, что приходится любить мать на расстоянии, надеясь, что когда-нибудь они соединятся снова. Но разразилась Великая война, чуть позже в Испании установилась военная диктатура генерала Примо де Риверы, продлившаяся до 1930 года; пока военные находились у власти, и думать было нечего, чтобы пересечь границу. Хосефа не пережила этого периода, умерла за несколько лет до того, как диктатура пала, король Альфонсо XIII покинул страну и в Испании провозгласили Республику.