Живописец душ - [230]

Они все еще сомневались.

– Ступайте, – настаивала Хосефа, схватив Эмму за руку и направляя ее к берегу. Потом оторвала от нее Хулию. – Видишь того сеньора около лодки? – обратилась она к девочке, указывая на Кармело. – Беги к нему, помоги все приготовить. – Потом и Далмау заставила пройти к берегу: кто-то должен помочь спустить лодку на воду. Далмау колебался. Эмма улыбнулась и кивнула. – Дочка, – сказала ей Хосефа, когда они остались одни, – ты не сделала ничего плохого. Тебе не в чем раскаиваться. Абсолютно. И скрывать нечего ни от моего сына, ни от кого-то еще. Ты – великая женщина и должна гордиться тем, что сделала ради своей дочери и ради меня.

– А если он не поймет, Хосефа? Мужчины ревнивы, они такие собственники, хотя ни за что в этом не признаются.

Хосефа развела руками.

– Мы отвечаем за наши поступки, Эмма. Часто жертвуем собой, не похваляясь, не ожидая награды или даже понимания. Такова уж наша женская доля, – заключила она с тоской. – Решай сама. Одно я хочу тебе внушить: ты не должна себя винить, не должна стыдиться. Будь счастлива. Так или иначе, весь мир перед вами: тебе решать, как жить дальше. И если кто-то тебя не поймет, будь то мой сын или другой мужчина, уходи от него: он тебя не стоит.

– Мама… – Далмау направлялся к ним, невысокие волны уже лизали борта лодки.

– Обещай, что никогда не раскаешься в своем прошлом, – настаивала Хосефа, понизив голос. – Эмма! – проговорила она по складам, когда Далмау был уже рядом.

– Мама? – Далмау недоумевал, почему никто не обращает на него внимания.

Хосефа повернулась к сыну, тот обнял ее.

– Обещаю, – пробормотала Эмма.

– Что такое? – удивился Далмау.

– Ничего, сынок, ничего, – прерывающимся голосом ответила за нее Хосефа и раскрыла объятия, чтобы попрощаться с сыном: она предчувствовала, что больше не свидится с ним.

Потом все трое спустились к берегу, не зная, как выразить в словах все чувства, все мысли, какими вроде бы нужно было поделиться. Луна уже отражалась в глади спокойного моря, когда они заметили на дороге череду карет; кони скакали быстрой рысью.

– Дон Мануэль, – сказал Далмау, узнав экипаж, в который столько раз садился.

– Да, нас чуть не поймали, – согласилась Эмма.

– Знаешь что?.. – начал Далмау. Эмма снова подошла к нему и взяла его под руку. Хосефа, стоявшая позади, смахнула слезы, подступившие к глазам. – Словно вся жизнь проходит перед нами. Этот человек гонится за мной, чтобы положить ей конец.

– Ну так ничего у него не выйдет, – произнесла Хосефа. – Поспешите: вдруг кто-то взглянет в нашу сторону, и вас в самом деле поймают.

Далмау никак не мог оторвать взгляда от череды карет, посланных на его поиски.

– Далмау… – Эмма крепче прижалась к нему. – Здесь остается твоя прежняя жизнь. В новой весь мир будет у твоих ног, – добавила она, глядя на Хосефу, сжатыми губами улыбаясь ей.

Помощь Хосефы не требовалась, чтобы толкнуть лодку в последний раз, прежде чем оба запрыгнули на борт; мать Далмау стояла в сторонке, проливая слезы, даже не захотела подойти к самой кромке берега, когда лодка уже качалась на волнах.

– Мама… – позвал Далмау.

Хосефа покачала головой:

– Ступайте!

Эпилог

Барселона, апрель 1932 года

Скорый поезд, въезжая в Барселону, еле полз, так что Эмма могла разглядеть арену для боя быков в Барселонете, еще державшуюся кое-как, хотя и обветшавшую. Улыбнулась, вспомнила, что совсем недалеко находился карантин для кур, где Матиас отбирал товар, который сбывал на улицах по дешевке.

Далмау подошел к ней, обнял за талию, тоже испытывая ностальгию, которую, казалось, намеренно пробуждал замедленный, томный перестук колес. Двадцать три года прошло с тех пор, как они сели в рыбацкую лодку и, обогнув каталонский берег, без особых приключений прибыли во Францию.

В соседней стране их приняли радушно, а в Париже Далмау, как интеллектуального вдохновителя и даже вождя восстания, которое вылилось в Трагическую неделю, Комитет по защите жертв репрессий в Испании провозгласил героем. Во Франции, в Италии и во многих других странах проходили акции протеста против событий, происходивших в Испании, особенно против ареста Феррера Гуардия, мученика просвещения, который, по мнению многих, подстрекал, наряду с Далмау, к поджогам церквей и монастырей. Но ни политическое давление, ни пресса, ни почти полторы сотни манифестаций, во время одной из которых на улицы Парижа вышло до шестидесяти тысяч человек во главе с лидерами анархистов и социалистов, испанских и французских, – во всех манифестациях неизменно участвовали и Эмма с Далмау, – не добились снисхождения к Ферреру: он был расстрелян 13 октября 1909 года, а перед казнью заявил громогласно о своей невиновности и о великой пользе Новейшей школы.

Тот день, роковой для защитников свободы, тяжело пережили Эмма и Далмау: они осознали со всей очевидностью, что сулила бы им судьба, если бы не удалось бежать из Испании. Той ночью смерть навестила их в облике священника и жандарма, буржуа и солдата, напомнив, что не отступится, что ждет их в Барселоне. Чуть позже, еще до конца 1909 года, 18 декабря испанские власти подписали договор об окончании войны в Рифе: берберийским племенам было позволено жить во владениях Испании, управляемых из Мадрида. Официальные источники сообщали о двух тысячах убитых и многих тысячах раненых среди резервистов, которые прибыли с полуострова, оставив на произвол судьбы жен и детей. Благодаря этим жертвам, однако, возобновилась добыча в железных рудниках, принадлежавших богатым промышленникам. Рабочие все-таки заплатили налог кровью.