Живописец душ - [235]

– Ностальгия? – спросила она.

Далмау задумался над ответом: нет, это не ностальгия. Он хотел посмотреть на здания, заменившие модерн, о которых он столько читал; здания, выстроенные в новой стилистике, стилистике новесентизма, уже проявлявшейся в тот момент, когда заканчивались работы над Дворцом музыки; лучшим местом для построек в новом стиле оказался склон горы Монжуик, где и начали один за другим вырастать особняки, а кульминацией стали павильоны Всемирной выставки, устроенной спустя три года.

– Мы едем смотреть убийц модерна.

– Милый, – Эмма сильней сжала его руку, – ты ведь сам убил пару-тройку стилей в живописи, правда? Нужна эволюция.

– Действительно, – согласился Далмау, – эволюция нужна, однако не думаю, что возврат к монументальности, к архитектуре, направленной на публику, даже демонстрирующей власть, а значит, подчиняющейся диктату политики, можно сравнивать с кубизмом или сюрреализмом, высшим выражением независимости искусства и творческой свободы художника. Новесентизм и сходные течения, распространившиеся по всей Европе, создают искусство для публики, градостроительное искусство, и подчинены определенной идеологии, которую снова пытаются навязать народу.

– И раньше, – перебила его Эмма, – градостроительством ведала кучка богачей.

– Но было больше разнообразия. И свободы.

– Уж ты-то свободен, так свободен, грех жаловаться! – рассмеялась Эмма. – Может, не все так плохо, – добавила она.

– Удар кинжалом по моей молодости. Я был воспитан модерном, зачарован его разноцветьем и движущимися камнями.

Для Далмау это и в самом деле было ударом по Барселоне, которую он любил. Ансамбль грандиозных, правильных зданий, купола, колонны, башенки по углам. Монументальные, величественные, даже красивые, но холодной, чужеродной красотой.

– Трагическая неделя ускорила процесс, – заметил Далмау, когда они уже вышли из «испано-сюизы» и разглядывали здания на площади. – Здесь, у самого въезда, Пуч-и-Кадафалк, примкнувший к новому архитектурному течению, поставил четыре высокие колонны, представляющие четыре полосы каталонского флага. – (Эмма взглянула туда, куда указывал муж.) – Генерал Примо де Ривера велел низвергнуть их. Политическая борьба вокруг городской застройки. Как я тебе и говорил.

– Милый, – сказала Эмма, когда они уже бродили по площади, – представляешь, что было бы, если бы эти просторные павильоны, необходимые для экспозиций, а значит, и для благосостояния города, спроектировали твои возлюбленные мастера модерна? – (Далмау застыл с открытым ртом.) – Вот эти, например, павильоны. – Она показала на строения, воздвигнутые по обеим сторонам бульвара, ведущего к Национальному дворцу, которым увенчивался холм. – Этот, левый, попал бы в руки Гауди, а тот, что перед нами, отдадим Доменеку. Что-то пестрое, извилистое, перегруженное декором, изразцами, изогнутыми железками и… и… и донышками бутылок из-под шампанского! Какая там выставка в таких павильонах!

Далмау попытался представить, как бы выглядели эти здания, если бы они вышли из рук мастеров модерна. Вглядывался, качал головой, отвергая образ за образом.

– Ладно, – отшутился он, – никаких проблем: Гауди свой павильон до сих пор бы не достроил.

Оба расхохотались. Отпустили машину и решили вернуться в отель по Параллели, где некогда провели столько вечеров. Доменек и Гауди умерли несколько лет назад, и модерн иссяк, уступив место зданиям официозным, прославляющим режим. Они дошли до конца Параллели, до порта и портовых построек. Улица по-прежнему оставалась злачной. Они могли вообразить, какой она бывает в вечерние часы: театры, балаганы, бордели… Сейчас, кроме баров и ресторанов, все было закрыто, спрятано от яркого солнца средиземноморской весны. Но если заведения замирали, таились от дневного света, то безработные, слоняясь по тротуарам, не стеснялись показывать свою нищету. В городе ощущалось напряжение. Эмма и Далмау заметили, что у многих анархосиндикалистов были при себе пистолеты. На улицах Барселоны то и дело звучали выстрелы. Люди спорили ожесточенно, бешенство искажало лица. Там и сям собирались небольшие митинги: экзальтированные вожди громогласно призывали к забастовке и рабочей борьбе.

– Твое место там, – сказал Далмау супруге.

– Расстроился из-за павильонов в стиле модерн и хочешь отомстить? – отозвалась Эмма.

Далмау обнял ее на ходу.

– Да, расстроился, – признался он. – Говорю тебе: это – часть моей молодости.

– Как для меня – борьба, а теперь… сам видишь: мы с тобой мирно идем под ручку, солидная дама и художник, прославленный во всем мире, – усмехнулась Эмма.

В отеле вестей от Сабатера не было. Они перекусили в ресторане с сиренами и вызвали машину, чтобы объехать все места, где Далмау работал как керамист.

– Боюсь, ты будешь разочарован, – предупредила его Эмма.

Новесентисты и каталонские националисты не были, в отличие от Эммы, столь снисходительны к предшествующему течению. Здания в стиле модерн утратили блеск, какой придавали им изразцы и прочий декор и теперь сливались, посеревшие и потемневшие, с прочей городской застройкой. Никто не хотел тратиться на искусство, которое уже не считалось истинно каталонским. В постройках Гауди видели торты со взбитыми сливками, шоколадом, карамелью и прочими сладостями, появлялось множество карикатур вроде той, где дом Бальо таял и растекался лужей по тротуару, или ребенок просил пасхальный пирог величиной с Каменоломню; злополучный дом также сравнивали с ангаром для самолетов или зоосадом.