Живописец душ - [214]

– Но нам сказали, что всеобщая забастовка в Испании победила! – воскликнул кто-то за спиной Далмау.

– Нас обманули, как обманывали все время, с тех пор как это началось.

Днем Далмау прятался в Каменоломне. «За тобой придут», – предупредила Эмма. Он переживал за мать и за Хулию, хотя и был уверен, что Хосефа никогда не станет рисковать жизнью девочки и будет скрываться, пока не кончится это безумие. По ночам выходил и, пользуясь отсутствием освещения, в поисках Эммы с каждым разом все больше отдалялся от центра Барселоны; пожары служили ему маяками. Но так и не нашел ее. У одного пожарища, где группа женщин и детей не давала потушить руины уже обрушившейся церкви, ему сказали, что с Эммой все хорошо, что ее видели нынче утром. Пришлось поверить двум работницам, об этом поведавшим, и Далмау, пока не наступил рассвет, пошел обратно искать приюта в строящемся здании Гауди. Больше идти было некуда. Дни проходили изматывающе медленно, и только надежда встретить Эмму и вновь увидеть ее улыбку отгоняла тревожные мысли о будущем, зато опасности, грозящие Эмме, не выходили у него из головы. Может быть, ее задержали, может, она погибла… Ходили слухи о значительном числе жертв, а бои продолжались столь же ожесточенно: подошли подкрепления со всей Испании, которая должна была бы поддержать восставших: из Валенсии, Сарагосы, Бургоса, Памплоны, Тортосы… Солдатам, конечно, внушили, что они идут подавлять сепаратистское выступление, и это им удалось. 30 июля в центре Барселоны восстановилось спокойствие, вечером частично зажглись фонари и пошел первый трамвай, хотя на окраинах до сих пор длились отчаянные схватки.

Церкви все еще жгли, но не уголовники и не рабочие, уже растратившие боевой задор, а четырнадцатилетние подростки, за шесть песет нанятые радикальными антиклерикалами, упорно продолжавшими борьбу, со всей очевидностью проигранную. Тем временем люди выходили из домов, толпились вокруг еще дымящихся развалин. Иные искали, чем поживиться, но большинство ошеломленно взирало на разгром и разруху, как, в частности, туристы, с непостижимой быстротой понаехавшие в Барселону специально для этого, и среди них группа из ста семидесяти немцев, которые с фотоаппаратами в руках разгуливали по городу, хоронясь от снайперских пуль. Одна такая любительница мрачных зрелищ все же получила пулю в бедро. Далмау видел это и слышал, как, видимо, муж вне себя выкрикивал ее имя: «Кристина!» Женщина была светловолосая, пониже ростом, чем подруги, с ярко-синими глазами, пылающими от боли; все это Далмау разглядел, пока соотечественники несли ее на руках, и фотоаппараты на длинных ремнях колотили их по бокам; женщины вокруг кричали, понуждали их быстрее бежать с поля боя, куда они ненароком забрели.

В субботу городская управа вместе с крупными промышленниками Барселоны постановила возобновить работу магазинов, фабрик и мастерских с ближайшего понедельника, 2 августа, а чтобы избежать дальнейших столкновений, договорились выплатить рабочим зарплату за ту неделю, когда они жгли церкви.

Далмау не верил своим ушам: им заплатят за эту неделю! В воскресенье он покинул Каменоломню, осознавая, что с возвращением к нормальной жизни сюда не замедлят явиться прорабы и каменщики, и под палящим августовским солнцем бродил по Пасео-де-Грасия, где так недавно царила смятенная, напряженная атмосфера. Казалось, все буржуи, как один, ринулись на бульвар в своих лучших нарядах, под защитой победоносного войска. Далмау наблюдал, как они красуются, так бурно друг друга приветствуя, будто только что с честью вернулись с поля сражения, и тихо, без лишних жестов, обсуждая события, которые, среди прочих наименований, стали уже называть Трагической неделей. Далмау довелось подслушать иные из этих уличных разговоров между дамами в богатых уборах и кавалерами в черных шляпах и костюмах, с бородами и густыми усами всяких фасонов; благочестивые католики, они то и дело жаловались на толпы монахинь и священников, ищущих приюта в Барселоне. Как было не случиться тому, что случилось? Это носилось в воздухе! Богатые лицемеры, купившие даже солнце, которое не заглядывало в переулки к бедноте, теперь собирались купить и совесть рабочих, заплатив им за эту неделю. Как стерпеть такое? Ведь нельзя же просто предать все забвению: сгорело восемьсот церковных построек, среди них тридцать три школы, четырнадцать церквей и тридцать монастырей. Вся Барселона пылала, как факел.

Во время восстания погибло сто четыре человека штатских, мужчин и женщин, а раненых среди рабочих насчитывалось сотни. Среди военных, врачей Красного Креста и сил правопорядка было восемь человек погибших и более сотни раненых.

Однако, несмотря на восемьдесят поджогов и сотню погибших мятежников, несмотря на хаос, ярость и безвластие, на клириков никто не нападал и призыву Лерруса никто не последовал: ни одну монахиню не изнасиловали. Погибли только три священнослужителя: двоих застрелили – один набросился на толпу с пистолетом, второй пытался удрать с деньгами и ценностями общины. Третий священник погиб случайно, никто этого не хотел: он задохнулся в своей церкви во время пожара, спрятавшись в подвале; восставшие понятия не имели, что он там.