Живописец душ - [212]

– Ты ведь учился здесь, Манель, – убеждала монашка. – За что же ты с нами так? Разве мы не желали тебе добра, не заботились о тебе, не кормили?

– Но заставляли его приобщиться к вашим идеям, – вмешалась Эмма, оттолкнув парня, который слушал речи монахини, все сильней поддаваясь чарам. – И ходить к мессе. И молчать, видя несправедливость. И унижаться перед богатыми и власть имущими. И принимать несчастье и нищету как неизбежность. И сдерживать природные чувства. – Многие из «варваров» одобрительно закивали. – Вы никогда ничего не делали из человеколюбия, вы во всем искали свою выгоду и рабочих использовали тоже. Паства! Вот как вы называете их! И точно: овечки, которых вы гоните туда, куда сами хотите. Пусть сгорит во имя свободы этот храм лжи и угнетения! – вскричала она напоследок.

Монахиням пришлось спасаться бегством, когда, отвечая на призыв Эммы, народ бросился в здание с факелами и керосином. Им позволили выйти, как везде поступали с монахами, чьи обители пылали по всей Барселоне. Они восстают не против конкретных людей, говорилось во всех отрядах, а против самой структуры Церкви, против всех этих школ, патронатов и приютов, которые препятствуют прогрессу трудового народа и его светскому образованию, а также против монастырей, в которых послушницы отнимают работу у женщин из бедноты.

Поджоги в Барселоне продолжались без какого-либо вмешательства сил правопорядка. Зато происходили вооруженные бои между революционерами и солдатами либо жандармами на уличных баррикадах. Женщины бегали по домам и требовали у жильцов открыть двери, чтобы снайперы могли забраться наверх и стрелять с крыш. Дым от десятков пожаров застилал, поднимаясь столбами, ясные июльские небеса. Кое-где на церкви нападали отряды, возглавляемые пятнадцатилетними. Девушка шестнадцати лет повела мощную группу женщин на штурм монастыря Кающихся, рядом с университетом. Оттуда выгнали раскаявшихся грешниц, принявших постриг и вступивших в орден. Рабочие, преследовавшие политическую цель революции – провозглашение Республики, ничего не крали в церквях или в школах: все предметы, независимо от их ценности, даже банкноты и монеты, бросали в костер. Зато группы мародеров и уголовников действовали на свой страх и риск и рыскали повсюду в поисках поживы.

Поджоги. Ожесточенные бои на баррикадах, многие из которых защищали женщины. Выстрелы снайперов. Бомбы. Первые жертвы. Толпы задержанных во время стычек с войсками. Полицейские облавы. Люди, не выходящие из своих домов. Группы распаленных дикарей. Пожарные приезжают в конных экипажах, трезвоня в колокол, но им позволяют только смочить соседние здания, будь то дома бедноты или фабрики богатеев, чтобы огонь не перекинулся дальше.

Барселона погрузилась в хаос, стала городом беззаконным и опасным.

Некоторое время Далмау наблюдал в сторонке, из укромного места, как Эмма возглавляла атаку на школу для бедняков, но кто-то узнал его, указал как на художника из Народного дома, и все обернулись. Стали подходить, и тут он решил последовать советам Эммы. Да, он написал картины, которые прославили его, сделали символом борьбы против Церкви, и гордился ими: сознавал, что каждый мазок передает ту боль, которую причинили ему дон Мануэль; монахини Доброго Пастыря и их попытки обратить Эмму; священники из церкви Святой Анны, отказавшие его матери в благотворительности; «Льюки», выбросившие его картину на помойку; Гауди, лишивший его работы; а также боль за рабочих, у которых вымогают последние гроши; за женщин, которым попы морочат голову; за отца, безвинно замученного, потому что на пути религиозной процессии взорвалась бомба; за мать… И то, что его картины вдохновили народ на эту ночь огня, – лишний повод для гордости. Но вообще-то, улыбка Эммы, ее жизненная сила, ее эйфория да еще и тот поцелуй сияли ярче пламени любого пожара. Сгори хоть вся Барселона, Далмау видел одну только Эмму.

Он зашагал по улицам Барселоны, избегая баррикад, где шла перестрелка, и отрядов поджигателей, опустошавших город. Нужно было где-то спрятаться, пока на Церковь обрушивалась заслуженная кара. У него было при себе достаточно денег, чтобы продержаться несколько дней в рабочем общежитии, если, конечно, оно еще открыто, но какая уж тут ночевка. Барселона переживала незабываемую ночь очищающего огня. Пожары, особенно самый высокий, в коллеже пиаристов, освещали город самым жутким и причудливым образом; красные и желтые сполохи устремлялись в черное небо. Революционеры, будь то политические активисты или уголовники, собирались жечь церкви всю ночь.

Далмау, погруженный в мысли об Эмме, о ее преображении, о том, как она была ему благодарна и оценила наконец, даже поцеловала на прощание, направился к Пасео-де-Грасия, где ему попадались рабочие; нищие, не теряющие надежды, полагаясь на остатки милосердия, выпросить где-нибудь немного еды, и воришки, ищущие случая чем-нибудь поживиться в какой-нибудь лавке. На бульваре было нечего жечь, богатые его обитатели укрывались в своих домах, и потому гул мятежа, поднимавшийся в паре кварталов отсюда, в том же Эшампле, стихал там, куда пришел Далмау. Он остановился в месте, где соревновались между собой дом Бальо, дом Льео-и-Мореры и дом Амалье. Свет бесчисленных свечей озарял жилища. Из окон многих квартир, открытых из-за жары, доносились звуки фортепьяно, пение, голоса и смех людей, собравшихся на вечеринку, знать не знающих о том, что творится в Барселоне. Далмау шел по бульвару, подняв голову, глядя на крыши домов. Там веселились, слушали музыку, даже танцевали. Буржуи подходили к перилам с бокалами шампанского в руках, показывали на огни, поднимавшиеся над Барселоной, и наслаждались зрелищем.