Живописец душ - [211]

Смешавшись с отрядом, Далмау слушал аргументы Эммы и одобрительно кивал. Он вспомнил доктрину, которую преподобный Жазинт пытался ему внушить в том самом здании, которое пылало за его спиной. Вспомнил также, как изумительно Эмма отвергла его ухаживания в тот день, когда они гуляли по Ронда-де-Сан-Антони, а он дотронулся до ее ягодиц и предложил поискать укромное местечко, чтобы заняться любовью. Слова, сказанные много лет назад и, казалось, давно забытые, вдруг всплыли в памяти так, будто только что прозвучали. «Какая шестая заповедь? – спросила тогда Эмма. – Не прелюбодействуй. В чем наставляет нас эта заповедь? Быть чистыми и целомудренными в мыслях, словах и делах. Вот слушай дальше, – продолжала девушка, повторяя наставления монахинь, – гнев побеждается смирением сердца. Просто, да? Зависть подавляется в груди, там подчас и остается. Но похоть не победить иначе, как только убегая от нее». К подавлению сводятся любые уроки священников, монахинь и монахов. Духовную свободу они сулят в загробном мире, когда смерть уже обрушится на человека со всей яростью. Чего только не сумеют они вложить в чистые, невинные умы детишек, соблазняя их едой, которой дома у них не хватает?

– Знание сделает нас свободными! – крикнул кто-то из отряда «варваров».

Толпа революционеров закружила Далмау и повлекла к школе, которую собирались сжечь. Все кричали, толкались, подбадривали друг друга, и, повинуясь общему порыву, Далмау бросился поджигать здание, чьим единственным назначением было воспитывать покорных подданных и смиренных рабочих.

– Тебе не надо! – возразила Эмма, схватила его за руку и придержала, пока другие устремились к дверям и окнам школы.

– Почему? Что такое? – возмутился Далмау. – Это и моя борьба. Как и любого из вас.

– Да, да, да, – пыталась успокоить его Эмма, – но ты ведь сам видел: возле пиаристов тебя узнали, указали на тебя. За тобой придут, Далмау. Ты не должен больше светиться. Не предоставляй им лишних доказательств вины. Тебе надо скрыться, а лучше бежать. Многие уже на пути во Францию.

– Это наша победа, Эмма.

Пламя от костров и факелов уже лизало стены школы для бедняков. Эмме пришлось повысить голос, чтобы перекрыть торжествующие крики поджигателей и зевак.

– Далмау! – крикнула она ему в самое ухо. – Не пойми превратно, но тебя ищут, тебя ненавидят: преподобный Жазинт, дон Мануэль, твой учитель; все реакционеры, узнавшие о твоих картинах через газеты, а теперь еще и генерал-капитан. Тебя станут преследовать яростно, я уверена. Может быть, уже вышли на охоту. Поэтому твое присутствие здесь подвергает опасности людей, от меня зависящих; я не могу так рисковать. – Далмау вздрогнул. Эмма расхохоталась. – Мог ли ты себе такое вообразить? Тебя считают более опасным революционером, чем я сама. Мы – всего лишь шайка поджигателей, тысячи таких носятся по Барселоне, ты сам видел, что нам никто не препятствует, и солдаты отступают, а вот ты, с твоими картинами, с твоими речами в Народном доме, ты – вождь, подстрекатель к мятежу.

– Но…

– Не хочу, чтобы тебя задержали, – перебила Эмма, взглядом умоляя его. – Ты должен бежать, скрыться. Тебе нельзя возвращаться домой. И к матери тоже нельзя.

– А как же она?

– Она с девочкой скрывается в доме старых друзей, – успокоила его Эмма. – Власти задержат всех, кого смогут, Далмау. Мы на военном положении. Тебе надо бежать! Перебраться во Францию, не медля. Если ты решишься, партия поможет тебе.

– Я уеду, только если вы все поедете со мной: ты, твоя дочка и моя мать.

Эмма на несколько мгновений умолкла, глаз не сводя с Далмау, крепко стиснув челюсти, чтобы ненароком не задрожали губы или подбородок. Вид ее воспламенил Далмау, он едва сдержался, чтобы не обнять ее прямо сейчас, растрепанную, в пятнах сажи на потном лбу, на лице, на теле; зато глаза ее сверкали ярче пламени любого пожара.

– Если не хочешь бежать, спрячься по крайней мере. Не дай им возможности отыграться на тебе. А они отыграются, Далмау; они отыграются. Ты хороший человек, – добавила она на прощание, собираясь уже идти туда, где ее «варвары» разводили огонь. Но остановилась, обернулась и – удивительно – поцеловала его в щеку. – Береги себя, Далмау. Если передумаешь насчет Франции, найди меня. Где-нибудь в храме божьем, – пошутила она. – Вот хрень! – услышал Далмау, как она смеется сама над собой, пока, размахивая руками, спешит к своим бойцам. – В храме божьем! Меня – в храме божьем!

Пока Эмма и ее «варвары» поджигали школу для бедняков, другой отряд раскладывал огонь у монастыря иеронимиток, неподалеку от пиаристов, и тридцать монахинь, составлявших конгрегацию, были вынуждены спасаться бегством под насмешки и оскорбления местных жителей, поскольку никакие военные не пришли им на помощь.

Из квартала Сан-Антони Эмма выбралась на Параллель, где отрядами поджигателей командовали проститутки и уголовники. Там горели две приходские церкви Санта-Мадрона, новая и старая, и христианская школа, где бесплатно обучались более двухсот подростков.

«Варвары», как многие другие отряды, продолжали носиться по Барселоне. Эмма подстрекала рабочих поджигать церкви, монастыри и школы. Рухнули монастырь Сестер Вознесения и приют Дочерей милосердия святого Викентия де Поля. Этот орден призирал за тюрьмой «Амалия», теперь уже предназначенной исключительно для женщин. Туда и направились пятнадцать монахинь, оставив во власти поджигателей свой приют, включавший школу, детский сад для рабочих матерей и сиротский дом. Как и во многих других случаях, монашки до последнего момента не оставляли своих заведений, уверенные, что люди, которым они столько раз помогали, не причинят им вреда. Эмма положила конец дискуссии между матерью настоятельницей и «молодым варваром», которого та молила о помощи и старалась отговорить от поджога.