Живописец душ - [216]

– Сволочи… – Далмау вздохнул.

– За тобой приходили жандармы, а за девочкой явились две монашки в сопровождении полиции. Хотели забрать ее в исправительный дом. Сукины дети! Всех бы их сжечь вместе с их церквями и монастырями.

– Эти друзья, с которыми вы ее оставили…

– Это товарищи. Анархисты, им можно доверять.

– Но я на баррикадах слышал, что задерживают всех.

– Да. Твоего брата, например, тоже, хотя он говорит, что не участвовал ни в поджогах, ни в перестрелках. Но после восстания у властей появился шанс избавиться от всех анархистов, и они этот шанс не упустят. Слышала, их вышлют в Арагон, куда-то в глубинку, без суда и следствия.

– Ну а эти, у кого в доме скрывается девочка?

– Этих не тронут, – успокоила его Хосефа. – Они – старые анархисты, времен твоего отца. Почти не выходят из дому. О них забыли.

Далмау покачал головой, страх за Эмму вновь овладел им.

– И что нам теперь делать? Эмма…

– Тебе – бежать.

– Но я не могу уехать, оставив Эмму в тюрьме!

– Уходи отсюда, Далмау. Давай! Беги! – настаивала Хосефа, подталкивая его к двери. – Они не уймутся, пока не найдут тебя. Говорят, будто ты – один из вождей мятежа, его вдохновитель, с твоими картинами и зажигательными речами в Народном доме. Тебя узнали возле пиаристов и теперь твердят, будто видели тебя везде, при каждом поджоге! Сынок, задержанных тысячи… Насчет брата я уже тебе сказала. И аресты продолжаются, людей забирают десятками. – (Далмау кивнул, он только что это видел.) – Тюрьмы всех не вмещают. Сегодня вечером состоится манифестация женщин с требованием освободить заключенных. Может, кого-то и освободят, но тебя – нет. Если тебя задержат, то выместят на тебе всю злобу. Уходи. Беги. Ни о чем и ни о ком не беспокойся. Надо переждать. – Умоляя, Хосефа продолжала легонько подталкивать его к выходу. – Беги во Францию, Далмау; там много республиканцев и анархистов, они помогут тебе. И работа найдется. Тебе нужны деньги? У меня… – (Далмау жестом остановил ее. Не хотел брать деньги, которые им самим понадобятся.) – Беги, умоляю тебя! – Хосефа распрощалась с ним в дверях; глаза ее были полны слез, руки бессильно повисли, на лице – тоска и нетерпение.

– А вы, мама, что станете делать? – спросил Далмау уже на площадке, куда Хосефа его вытолкнула.

– Работать и жить дальше, как всегда. Это не навеки, через несколько лет ты вернешься. Будь осторожен! Люблю тебя, сынок! – слышал Далмау у себя за спиной, пока спускался по лестнице.

Бежать он не собирался. Не был готов бросить Эмму и мать, но и не знал, что ему делать. В квартиру на улице Бертрельянс – нельзя, в съемную комнату рядом с Домом музыки в квартале Сан-Пере – тоже, тем более нельзя вернуться на работу; все его адреса уже в распоряжении полиции. Устроиться куда-нибудь еще не получится тоже: его везде знают.

– Ну, что с твоим братом?

Вопрос застал его врасплох, среди тревожных размышлений о том, где и на что он будет жить, собственно, даже где найдет пристанище на ночь. За приютами и благотворительными ночлежками следили. Далмау взглянул на солдата, который ждал ответа. Не отдавая себе отчета, он перешел через Ла-Рамбла и вновь столкнулся с полком валенсийцев.

Он отрицательно покачал головой. Попросту впал в отчаяние, раздавленный неумолимыми обстоятельствами. Но солдат все понял по-своему.

– Соболезную, – проговорил он.

Подошел еще один.

– В чем дело?

– У него, – ответил первый, – брат резервист. Его грохнули мавры.

Далмау догадался, в чем их заблуждение, но ему протянули бурдюк с вином, и он решил не отнекиваться.

– Нужно было поубивать всех мавров несколько веков назад! – воскликнул новоприбывший.

– Как это возможно, – возразил первый. – В Африке их миллионы.

Валенсийцы приняли Далмау в свой круг, и капрал, которому поведали о его несчастье, велел ему сесть у костра, разведенного посреди мостовой. Войска располагались на бивак прямо на улицах Барселоны. Тут Далмау понял, где проведет первую ночь нового, смутного периода своей жизни: с теми, у кого был приказ о его аресте.

В понедельник, 2 августа 1909 года рабочие, служащие и чиновники вернулись на свои рабочие места, где им сполна выплатили жалованье, полагающееся за неделю, в течение которой они делали революцию, жгли церкви и стреляли в солдат и полицейских. В тот же понедельник газеты, близкие к правительству, которые было дозволено распространять, поместили сводку о событиях Трагической недели вместе с требованием незамедлительных и жестоких репрессий. Далмау покинул валенсийский полк до того, как мальчишки, продавцы газет, накопив сил за семь дней безделья, начнут выкрикивать новости и огласят, в частности, что объявлен в розыск художник Далмау Сала, богохульник и радикал, вдохновитель мятежей.

Второй раз в жизни Далмау слышал, как мальчишки выкрикивают его имя на улицах Барселоны. Многие из них вместе со сверстниками первыми бросались поджигать церкви, но остались безымянными. А вот его имя было у всех на устах: он написал три картины, ужасающе недвусмысленные, а в Народном доме, стоя на возвышении рядом с фортепьяно, под приветственные крики собравшихся призывал рабочих к борьбе. И если не жег христианские храмы по всему городу, то лишь потому, что Эмма предупредила его. В Трагическую неделю Церковь дорого заплатила за обман и ухищрения, благодаря которым удерживала контроль над обществом, особенно над бедняками, чье предназначение – покорно служить людям богатым и обладающим властью. Церковь понесла ужасающие материальные потери. За это они и боролись: за разрушение прогнившей структуры. И добились своего, заключил он, вспоминая сверкающие глаза Эммы, чувствуя после стольких лет прикосновение ее губ к щеке.