Живописец душ - [217]

Он должен ее найти. Должен ей помочь.

С Ла-Рамбла он проник в Раваль, где от баррикад оставались одни обломки, а оттого, что булыжники мостовой вынимали и ставили на место, обнажилась гнилостная почва и поднялась вонь. В одном из переулков Далмау наткнулся на нищих: сидя на том, что осталось от стены разрушенного дома, они осушали бутылку вина, пуская ее по кругу. Далмау снял с одного грязную, драную шапку, и прежде, чем тот успел обернуться, предложил ему свою, и нищий, тщательно осмотрев обновку, нацепил ее на голову.

– А моя тебе не нравится? – спросил тот, кто сидел рядом со счастливчиком.

Далмау хотел было сказать правду, но лишь выдохнул с силой и обратился к бродяге:

– Нет. Мне нравится эта, – заявил он и водрузил шапку себе на голову, чувствуя, как пот нищеброда впитывается ему в волосы, – но, может быть, твои башмаки мне подойдут.

Эти башмаки еще походили на обувь, и тряпки, которыми были обмотаны подошвы, не совсем скрывали их. Отвращение, какое он испытал, надевая шапку, и в сравнение не шло с тошнотой, накатившей, когда пришлось обувать эти башмаки. Далмау хотел припомнить времена, когда он сам влачил такую жизнь, отирался среди нищих и скитался по улицам, но те ощущения уже улетучились, а нынешние были реальными: обноски липли к коже, обдавали жаром, смердели.

Он также обменял свою рабочую блузу, но брюки снять отказался, хотя нищие и настаивали. Зайдя подальше в развалины дома, выпачкал штаны грязью, вымазал руки, лицо, волосы и бороду. Прихватив за горлышко пустую бутылку, зашагал не спеша, как обычный опустившийся пьяница, и дошел до ворот тюрьмы «Амалия», где содержали и насиловали его сестру Монсеррат. С тех пор положение вещей изменилось, мужчины теперь сидели в другом исправительном заведении – Модело, построенном пять лет назад на окраине рядом с казармами кавалерии, бойней и ареной для боя быков «Лас-Аренас». Может, мужчин в тюрьме «Амалия» больше и не было, но толпа у входа была такой же густой, как в те времена, когда Далмау приходил сюда вместе с адвокатом Фустером. Люди явились узнать, что сталось с их близкими.

Далмау предполагал, что где-то в плотной толпе – его мать. Уклонившись от трамвая, сворачивающего на кольцо – они уже ездили без всякой защиты, – Далмау прислонился к дереву напротив тюрьмы, постепенно сполз по стволу и уселся на землю. Прижал бутылку к груди, словно какое сокровище, прикрыл глаза и притворился, будто дремлет, а сам наблюдал за воротами тюрьмы, беспрестанно думая об Эмме, перебирая все варианты развития событий, один другого драматичнее.

Его мать вышла из тюрьмы около полудня. Шла медленно, понурив голову. Далмау неуклюже поднялся и пошел с протянутой рукой среди гуляющих, мало-помалу приближаясь к Хосефе, которую перехватил уже близ рынка Сан-Антони.

– Подайте милостыньку, – тихо пробормотал он. Хосефа отвернулась, даже не взглянув на него. – Пожалуйста, – настаивал Далмау, на этот раз даже не изменив голос.

– Чего тебе? – Хосефа даже пошатнулась от изумления. – Сказала, нет, – повторила она, отмахнувшись.

Далмау настырно протянул руку еще ближе, почти дотрагиваясь до нее.

– Что вы узнали? – шепотом спросил он.

– Ничего, – ответила Хосефа. – Ничего, – повторила громче, не таясь, разводя руками, будто отказывала в милостыне. – У меня ничего нет, – проговорила с напором, качая головой, мол, сколько нищих развелось в Барселоне, просто шагу не ступить. – Тебе нужно уходить, – шепнула сыну. – Не сегодня завтра тебя схватят. Вряд ли ты чем-то поможешь Эмме, если тебя расстреляют.

Далмау вернулся на улицы. Августовская жара, не спадавшая даже ночью, позволяла ему, как и другим бездомным, ночевать под открытым небом. Он жил подаянием и за счет благотворительности, под покровом грязи и убожества, а видя, что нищих тоже задерживают, решил усилить впечатление. Маравильяс рассказывала ему, что trinxeraires иногда намеренно заражались чесоткой, чтобы полицейские к ним даже не подходили и позволяли блуждать по улицам, подворовывая и кусочничая. Даже платили, чтобы заразиться, – заверяла девочка на полном серьезе. Далмау платить не стал: слегка порезал руки и лицо, не до крови, просто чуть повредив кожу, а потом потер эти места о лопнувшие волдыри чесоточной бродяжки, изрядно пьяной; она вначале удивилась, а потом стала гортанно мурлыкать от удовольствия; сочтя, что к нему попало достаточно клещей, Далмау вывернулся из ее объятий. Через четыре дня паразиты размножились, накинулись на него и так изуродовали ему лицо и руки, что, кроме обитателей нечеловеческого мира нищих, к нему никто не подходил ближе чем на два метра.

Даже мать.

– Ты ненормальный! – воскликнула Хосефа при виде его через пару недель, убедившись, что Далмау не собирается бежать из Барселоны. Тот кивнул, стараясь по крайней мере не показывать, как он беспрерывно чешется, пытаясь унять зуд. – Я так и не знаю, что с Эммой, – пришлось признаться женщине; это она повторяла каждый день с тех пор, как прекратились поджоги; тревога оставила на ней след – под глазами залегли тени, руки дрожали, усталый голос с каждым разом слабел. – Еду отдаю монахине, из тех, что надзирают за арестованными, хотя опять-таки не знаю, получает ли ее Эмма.