Живописец душ - [219]

Далмау пристально вгляделся в явно слабевшую женщину: она была бледная, руки у нее дрожали, и, несмотря на приятную сентябрьскую прохладу, на лбу и на щеках выступил пот. Ее лихорадит, решил Далмау. Сухой кашель, непрерывный, надсадный, надрывающий грудь, окончательно убедил его в том, что мать заболела.

Далмау подошел ближе.

– Мама, – позвал он. Хосефа, казалось, не слышала. – Мама, – повторил Далмау, и к нему повернулось незнакомое лицо, лицо старухи, и встретил вопросительный взгляд. – Не ходите в тюрьму. Вы больны.

– Я должна…

Далмау бережно взял ее за локоть и заставил развернуться.

– Вы ничего не должны, вам следует позаботиться о себе, – проговорил он. Огляделся: тюрьма находилась в двух шагах, люди толпились у ворот и глазели по сторонам: иные с изумлением наблюдали, как чесоточный нищий говорит с женщиной, по всей видимости больной, и даже прикасается к ней. Наверное, пристает, решили многие. Далмау понимал, что вот-вот лишится своего инкогнито, но не мог оставить мать в таком состоянии. – Идемте со мной, – настаивал он, мягко подталкивая ее.

– Сынок… – пробормотала она еле слышно. – Эмма…

– Не беспокойтесь.

Он оглянулся. Какие-то люди указывали на него. Скоро догадаются, что к чему. Вполне возможно, что выдадут, но ничего не попишешь. Он ускорил шаг, крикнул: «Это моя мать!» – какой-то женщине, которая подошла выяснить, все ли в порядке у Хосефы: та уже еле передвигала ноги. Далмау сумел добраться до улицы Бертрельянс, пока его не задержали. Чуть ли не на руках нес Хосефу по тесной лестнице, следя, чтобы она не ушиблась о стену, а зайдя в квартиру, бережно уложил в постель. «Лежите спокойно», – упросил мать; та закрыла глаза. В кухне нашел только воду и от души напился. Мать, наверное, даже и не ела толком. Дни проводила у тюрьмы, ночи за швейной машинкой. Далмау со стиснутым горлом присел рядом с ней, стараясь не плакать: все как нельзя хуже. Хотел взять за руку, но вовремя взглянул на свою, покрытую коростой. Отдернул ее, вскочил с места. «Мама, любимая», – прошептал, мучаясь оттого, что не может поцеловать ее. Потом вытер стул, на котором сидел, и направился в кухню. Он знал, что в доме есть сбережения. И нашел их, в том же тайнике, где и он хранил деньги, когда работал на фабрике изразцов дона Мануэля и жизнь улыбалась им всем. Взял десять песет. «Хватит ли этого?» – спросил себя. Добавил до двадцати и поднялся в квартиру этажом выше, где жила Рамона, вдова, с которой мать поддерживала хорошие отношения. Женщина чуть не захлопнула дверь, увидев перед собой оборванца. Далмау не дал, выставив вперед ногу.

– Я Далмау, – объявил он через порог, – сын Хосефы, той, что живет этажом ниже. – На несколько секунд воцарилось молчание, хотя Далмау чувствовал, что нажим на его ногу ослабевает. – Жаль, что приходится являться так… в таком виде, – заговорил он.

– Тебя ищут, – послышалось изнутри, – полиция много раз приходила.

– Знаю. Отсюда такой маскарад.

– Это маскарад? – спросила женщина, открывая дверь и оглядывая его с головы до ног. – Ты похож на… Ты переоделся чесоточным?!

Далмау предпочел не отвечать. Нужно было срочно уходить отсюда. Он чувствовал, что, поскольку личность его раскрыта, полиция может объявиться в любой момент.

– Возьмите, – сказал он, протягивая Рамоне деньги. – Моя мать больна. Я уложил ее в постель. Вряд ли что-то серьезное: усталость, слабость.

– Мне слышно, как она работает каждую ночь, – покачав головой, перебила его соседка. – Только вчера ей внушала, что надо отдыхать. Она очень плохо выглядит, это беспокоит меня.

– Думаю, она не ест как следует, к тому же тревожится, переживает.

– За Эмму. Знаю. – снова перебила Рамона. – Иногда они просили меня посидеть с Хулией… – Рамона задумалась, отдыхая душой, окунаясь в ту радость, ту жизненную силу, какие девочка, наверное, приносила в этот дом, темный и мрачный, как все в районе. – И за тебя, конечно, – вдруг добавила она, устыдившись. – За тебя тоже.

– Вы позаботитесь о ней, Рамона? – торопливо спросил Далмау: как ни жаль, приходится быть резким.

– Не сомневайся, – пообещала та. – Мы много лет прожили в одном доме. Твоя мать нам помогла, когда…

Грохот на лестнице прервал их беседу. «Наверх!» – раздавались крики. Несколько человек поднимались бегом; звон металла, скрип портупей выдавал род их занятий: полицейские. «Видели, как он входил!» «Быстрей!» Было слышно, как в два пинка отворилась дверь в квартиру Хосефы и они ворвались с воплями:

– Полиция!

– Далмау Сала, вы задержаны!

– Беги! – торопила Рамона Далмау. – Другого шанса не будет.

Далмау вприпрыжку ринулся по лестнице. Его схватят, как только обыщут квартиру и убедятся, что его там нет, заключил Далмау, ведь он стал страшно неповоротливым в этих лохмотьях, в башмаках, которые ему велики, да и ослабел за месяц такой жизни. Он споткнулся и чуть не покатился вниз, еле удержался на ногах, схватившись за стены, но все-таки подвернул лодыжку. Крики доносились из квартиры матери, но становились отчетливее: наверное, полицейские вышли на площадку. Оставался один пролет, Далмау спускался, хромая из-за боли в лодыжке. Его догонят, если не здесь, то на улице.