Живописец душ - [194]

Хосефа рассказала ей о тяжелом положении сына: он никак не мог найти работу. Республиканцы, Леррус в первую очередь, должны ему помочь, убеждала женщина Эмму в тот же вечер, когда сам Далмау признался ей. Он не берет платы за живопись и не станет брать. Это – его вклад в борьбу; другие умирают с голоду или ставят под удар благополучие детей и жен. Работу у мозаичиста он потерял в том числе из-за своей политической деятельности, та же самая позиция не дает получить другую работу. Республиканцы должны как-то отреагировать, они пользуются влиянием, и к тому же это в их интересах: если Далмау будет нечего есть и нечем платить за комнату, он не напишет картину.

– Ты мог бы получить работу в одной из муниципальных бригад, которые займутся сносом домов, чтобы проложить проспект от этого места, где мы стоим, до самого моря, – предложила Эмма, предварительно оговорив, что беспокоилась за него и пришла сюда по просьбе Хосефы. – Предполагается, что работы по сносу начнутся где-то через месяц. Тебе интересно?

Далмау знал об этом проекте, проспект начнут, когда король Альфонс XIII приедет в Барселону, чтобы открыть строительство. Речь шла об одном из трех проспектов, предусмотренных Серда в его плане; ни один еще не был проложен. Этот, под названием Виа-Лайетана, станет первым и соединит новый город с портом. Снесут более шестисот домов, а их обитателей выселят в жалкие бараки, без канализации и прочей заботы о гигиене, наспех построенные прямо на берегу или на склоне горы Монжуик.

– Это проект для богатых, – ответил он. – Великому множеству рабочих семей придется выехать из своих домов в убогие хижины в гиблых местах. И все для того, чтобы капиталисты и буржуи могли быстрей добираться до порта и понастроили себе шикарных домов на новом проспекте.

– Верно, – согласилась Эмма, – но это единственное, что мне предложили. Республиканцы пользуются влиянием в городской управе.

– Не знаю, Эмма, – колебался Далмау, такой проект городской застройки ему претил. – Мне нужна работа, но не хочется быть частью такого безобразия.

– Значит, тогда… – начала Эмма.

– Я подумаю, но предупреждаю: если найду другую работу, сколь угодно скверную, соглашусь не раздумывая.

Несколько мгновений они стояли молча, стараясь друг на друга не глядеть.

– Тебе решать.

– Хочешь посмотреть, как продвигается картина? – к ее изумлению, вдруг спросил Далмау.

– И познакомиться с двумя бабами, которых ты ублажаешь? – невольно вырвалось у Эммы. Далмау побледнел и перевел взгляд на молодого бойца, который чуть поодаль убивал время, гоняя по мостовой воображаемые камешки. – Нет, не хочу, – вернула его к реальности Эмма. – Увижу картину, когда ты будешь вручать ее Народному дому.

– Эмма… – хотел было повиниться Далмау.

– Ты не должен мне ничего объяснять, – прервала его та.

Она не хотела вступать с ним в какие бы то ни было отношения, и все-таки личная жизнь Далмау задевала ее, и от такого мучительного, глубинного противоречия она никак не могла избавиться. В любом случае у нее не было никакого права обсуждать его развлечения, сказала она себе, и надо же было так легкомысленно, делая вид, будто ей нет ни малейшего дела, заговорить о любовных похождениях Далмау.

– Надумаешь насчет работы – скажешь, – без околичностей распрощалась она.

Эмма тысячу раз обещала себе никогда не упоминать об отношениях Далмау с другими женщинами, и вот пожалуйста – при первом же случае стала упрекать. Вышло невольно, из самых потаенных глубин, будто отточенное лезвие, скрытое внутри, вдруг выскочило, чтобы ранить. Вот только кого? Разве Далмау не имеет права ложиться в постель, с кем ему угодно?

Когда два молодых бойца, из тех, что охраняли Далмау, хихикая и отпуская соленые шуточки, передали ей сплетни насчет отношений художника с двумя соседками, Эмма ощутила внутри пустоту, будто все органы внезапно сжались. Тетки в квартале болтали об этом. «Может, и больше, чем с двумя»! – вскричала беззубая старуха, которая только и делала, что целыми днями сидела на стуле у кромки тротуара, лущила фасоль или горох, чистила картошку и выбирала камешки из чечевицы или бобов. «Вот дура!» – честила себя Эмма. Но опыт, пережитый с Далмау, и иллюзии юности возвращались с удвоенной силой, словно стремясь одолеть убожество и непристойность, на какие судьба ее обрекла. И все-таки искры надежды позволяли ей предаваться мечтам, хотя бы на одно мгновение, которое в душе ее длилось бесконечно, пока не возвращались Тручеро и Эспедито, и тогда Эмма содрогалась или плакала в одиночестве, наблюдая, как пропитываются ядом самые заветные ее чаяния.

Тручеро знаменовал собой начало ее падения; она покорилась, но тот мужчина ограничивался обычным сексом, разве что выставлял ее напоказ, хвастался их связью. Потом нашел для нее хорошо оплачиваемую работу, которую другой, Эспедито, поставил под угрозу, пока она не подчинилась. С поваром она перешла все пределы стыда и унижения. Нормальный акт затрудняло огромное брюхо вкупе с крохотным пенисом. Да, иногда у них получалось, в невероятных позах, с помощью скатанных в рулоны скатертей, но такие потуги, мучительные, если не смехотворные, наводящие на мысль о бессилии, смущали и раздражали повара. В большинстве случаев, призвав ее, Эспедито использовал кухонную утварь. Пестик из ступки, чем объемистей, тем лучше; ручка шумовки или черпака – все годилось, чтобы заталкивать в вагину или в прямую кишку Эммы… Или же требовал, чтобы она сосала ему член или задний проход, вылизывала пузо или круглые валики отвисшей груди. Потом, в кухне, ухмылялся, пользуясь теми же предметами, даже не помыв их, или облизывал пестик, делая вид, будто пробует приправу.