Живописец душ - [195]

– И зачем вы рассказываете мне о его похождениях? – прогоняя из памяти постыдные сцены, рявкнула Эмма на парней.

– Затем, что, похоже, его придется защищать и от рогатых мужей, – захохотал один из них, ничуть не испугавшись тона командирши.

Эмма опомнилась, развела руками.

– Нет… Ну, не знаю! – скорбно проговорила она.

– О, – вмешался другой боец, – если его застукает один из козлов рогатых, а то и двое сразу, мы останемся без художника и без картин для Народного дома, а это не понравится Леррусу… да и всем прочим.

– Ну так защищайте его и там, – согласилась Эмма. – Охраняйте как следует.

У Лерруса и без того довольно проблем, подумала Эмма, не хватает еще, чтобы пара рогоносцев задала взбучку его художнику. Он действительно, как и объявил после того, как его исключили из Республиканской партии, в январе 1908-го, создал новую республиканскую организацию – Радикальную партию. Но уже через месяц был вынужден бежать из Испании и укрыться в Португалии, поскольку суд приговорил его к тюремному заключению за публикацию подрывных стихов. Партия и политическая борьба оказались в руках молодых экстремистов, сторонников насилия, таких как Тручеро, к которому Эмма обратилась по поводу новой работы для Далмау, опасаясь, не скажется ли бегство Лерруса на ее положении, но бывший любовник оказал ей такой прием, что все сомнения рассеялись, да и в кухнях ничего не изменилось: даже на расстоянии Леррус оставался лидером, а решения его беспрекословно выполнялись.

Тручеро уже не появлялся с блондинкой, сменившей Эмму; она видела его то с одной, то с другой дамой в ресторане Народного дома, но поговаривали, будто между ними и партийцем нет ничего серьезного. Может быть, поэтому он опять попытался соблазнить Эмму. «В память добрых былых времен», – шепнул ей на ухо нежно, словно не желая выходить за рамки, поглаживая ей спину. «Коленом по яйцам!» – подумала тогда Эмма. Он согнется пополам. Завопит от боли. Мужчина стоял перед ней; всего-то поднять коленку и врезать со всего размаха.

– Если ты об этом, забудь, – прошептала Эмма, отказавшись от удара коленкой. – Я никогда с тобой не испытывала наслаждения. Любовник из тебя никакой. – (Тручеро застыл.) – Но не беспокойся, – продолжала она, – я никому не скажу. Не устрою товарищу такую подлянку.

Начало строительства новой городской магистрали, призванной связать Эшампле, район, задуманный Серда, с Барселонским портом, было ознаменовано торжественной церемонией, которая состоялась в один прекрасный вторник марта 1908 года в присутствии короля Альфонса XIII, многочисленных официальных лиц и толпы горожан, куда затесались и Эмма с Хосефой. Прозвучали речи, монарху вручили серебряную кирку, и под звуки королевского марша он встал с кресла, сошел с королевской трибуны, одной из пяти, установленных по этому случаю, направился к зданию, которым владел маркиз де Монистрол – дому номер 71 по улице Ампле, – и ударил по камню; тот мгновенно поддался и выпал из стены.

– Какого черта они аплодируют? Вот идиоты, – обругала Эмма толпу.

– Это их король, – отозвалась Хосефа.

Они пришли туда по той простой причине, что Далмау так и не принял работу, в результате которой тысячи простых людей потеряют свои дома. Хосефа знала, что, хотя Эмма и предложила ему такой вариант, Далмау продолжал искать что-то другое. И не нашел, что вынужден был признать за обедом в минувшее воскресенье. Но и не сказал, что пойдет в муниципальные бригады, и с тех пор его нигде не видели.

– Вот он, – объявила Эмма, когда одна из муниципальных бригад, дефилирующих перед королем, подошла ближе.

Хосефа пыталась рассмотреть его. Не получилось. Зрение подводило, шутка ли – шить от двенадцати до четырнадцати часов в день. И все-таки она кивнула, скривившись. В глубине души она хотела, чтобы Далмау отказался от работы, которая загонит тысячи людей в бараки на морском берегу, но положение сына, похоже, поистине отчаянное, раз он записался в бригаду по сносу домов. Хосефа переживала, а толпа приветствовала рабочих, будто солдат, одержавших победу на войне. Мизансцена, достойная монарха, почтившего Барселону своим присутствием: перед муниципальными рабочими двигались две повозки, одна запряженная шестью лошадьми, другая – шестью мулами; на мулах и на конях – шелковые, расшитые золотом чепраки, а на повозках – разного рода орудия для разбора зданий. Каждую колонну возглавлял прораб, державший в руке лавровую ветвь, с которой свисала записка с указанием, какой дом бригада должна разрушить, а позади каждой колонны шествовал оркестр. Военные и полицейские были в сверкающих парадных мундирах. Гражданские чиновники – во фраках и цилиндрах, их супруги – в шелках и драгоценностях.

– Смеху подобно! Чудовищно! Недопустимое в наши времена разбазаривание средств, а с другой стороны – оскорбительное подобострастие, – возмущалась Эмма, – как будто мы – рабы.

– Вот она – монархия, – заметила Хосефа, – расточительство, фанаберия, своеволие власти. Потому-то мы и республиканцы.

Эмма глаз не сводила с Далмау, который проходил перед королевской трибуной, еле волоча ноги, понурив голову. Да, республиканцы поддерживали этот проект городской застройки, но как должен чувствовать себя Далмау, предающий своих? Тручеро мог предложить ему другую работу, наверняка была какая-то альтернатива. Но возможно, словесный удар по его мужскому достоинству привел к тому, что партиец предоставил только эту, единственную возможность. Эмма вздохнула. Хосефа так и не могла разглядеть сына, но вздох Эммы расслышала и поняла, что та не в своей тарелке.