Живописец душ - [196]

– У него нет выбора. Ему нечего есть, – заявила Хосефа. Эмма задумчиво кивнула. Это движение не укрылось от глаз Хосефы. – Тебе тоже было нечего есть, нечем кормить дочку… и меня тоже.

– Что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать, что в какой-то момент все мы бываем вынуждены поступиться достоинством, сделать что-то неподобающее ради блага своих близких. Теперь очередь Далмау. До этого была твоя. Пора забыть прошлое.

– Вы не знаете, о чем говорите, Хосефа. Некоторые вещи не забываются никогда.

Церемония завершилась, толпа поредела после того, как король удалился под аплодисменты. Хосефа с Эммой решили обогнуть город по бульвару Колон, ведущему к порту, вместо того чтобы идти по улочкам, где наверняка наткнутся на какую-нибудь бригаду, сносящую дом.

– Все забывается, девочка. Даже смерть любимых, самое большое несчастье, какое может постигнуть нас.

– Хосефа…

– Ты вспоминаешь Монсеррат?

– Да, конечно! – обиделась Эмма.

– Сколько раз на дню?

Несколько шагов они прошли в молчании. В порту не прекращалась суета, царил хаос, весеннее тепло грело душу, пряный запах рыбы возбуждал чувства.

– Не судите меня так строго, – взмолилась Эмма.

– Я не сужу. Как часто ты вспоминаешь Монсеррат? Раз в неделю, возможно? Когда что-то напоминает тебе о ней, верно?

– Хосефа, пожалуйста…

– Она – моя дочь, а со мной происходит то же самое. Я все еще по ночам проливаю слезы, когда скорбь от разлуки одолевает, но шесть лет берут свое, и ее черты понемногу стираются из памяти, остается душевная боль. Повседневность поглощает тебя, и мысли перескакивают с одного на другое по воле случая. И горе, которое мне причинила гибель Монсеррат, поутихло с тех пор, как со мною ты, а особенно Хулия. – Какое-то время они шли молча, под теплым солнышком, в гомоне и терпких ароматах. – Не думаю, чтобы этим я предала память дочери, – заключила Хосефа. – Начни заново, Эмма. Радуйся жизни, забудь!

– Хосефа… – Еще несколько шагов в молчании на фоне гвалта и грохота порта. – Я дошла до того, что даже в фантазиях не могу сблизиться с мужчиной. Даже одна, в постели, темной ночью не могу забыть. Сама мысль о мужчине, о сексе мне претит. Я вся дрожу, покрываюсь потом, иногда задыхаюсь, как бывало, когда повар, сукин сын, хватал меня за горло и сжимал, сжимал.

– О сексе думать не обязательно.

Эмма расхохоталась, перебив Хосефу.

– Но ведь они-то думают! Только об этом и думают, когда женщина рядом. Мы для них только самки, животные, вы это отлично знаете.

На какой-то момент Хосефе показалось, что ее доводы иссякли. Эмма права, тем более что она такая красивая, привлекательная, чувственная. Проходя, оставляет за собой аромат мускуса, но нельзя позволить, чтобы такая женщина все глубже и глубже погружалась в бездну.

– Хулия подрастает. – Эмма остановилась: что хочет сказать Хосефа? Та поняла, что правда может задеть Эмму. – Твоя дочь уже может понять, что ее мама несчастна. Ты обнимаешь ее, целуешь на ночь, но этого недостаточно! Она без конца задает вопросы – только и слышно: почему, почему. «Почему мама не обедает с нами по воскресеньям? Ей было бы весело с нами и с Далмау». «Почему ее никогда нет дома?» «Почему она не рассказывает мне сказок?» Ты хоть помнишь, Эмма, какую-нибудь сказку для детей? – (На этот вопрос Эмма ответила молчанием.) – «Почему она никогда не смеется?» Этот вопрос девочка задавала много раз. «Почему мама никогда не смеется так, как вы, Хосефа?» И тогда я бросаю игру, чтобы она нас не сравнивала. Если я играю и смеюсь, в проигрыше ты, если я бросаю игру, в проигрыше девочка. Ты должна снова начать смеяться, милая.

Эмма попробовала. Попросила в кухнях больше свободного времени, и ей его предоставили; ее и раньше отпускали, когда она сообщала, что идет громить какой-нибудь митинг или вместе с «молодыми варварами» разгонять молебны и шествия. Ведь она под защитой Лерруса. И она даже стала приходить на воскресные обеды, которыми угощал Далмау. Шел 1908 год, и в одно из воскресений художник сообщил, что скоро закончит вторую картину.

– Он хорошо рисует, мама, – выскочила Хулия, – он и меня нарисовал. А вас? Попросите, чтобы он и вас нарисовал.

– Он уже меня рисовал, девочка моя, – отвечала Эмма, грустно качая головой, вспоминая проклятые рисунки обнаженной натуры.

– Ты получилась красивая?

– Твоя мама получилась красивая, – вмешался Далмау, – такая же, как сейчас.

Хосефа поперхнулась эскудельей, закашлялась, и разговор прервался, пока она не отдышалась, к вящей радости всех окружающих, включая едоков за соседними столиками, которые даже повскакали с мест, чтобы помочь Далмау, когда он хлопал мать по спине. Они снова стали ходить в дешевые столовые, грязные и шумные, где за двадцать сентимо подавали хлеб, вино – скорее, суррогат, произведенный из немецкого спирта, в чем, едва его попробовав, убедилась Эмма, хотя и промолчала, – на первое эскуделью с капустой и картошкой, на костях и с прогорклым салом, на второе язык или какие-нибудь потроха, которые доставали из супа. Далмау зарабатывал мало, гораздо меньше, чем у Маральяно, ведь городская управа наняла его разнорабочим самого низкого разряда, учитывая, что у него нет никакого опыта в строительстве, поэтому плата за комнату и расходы на еду поглощали львиную долю его заработка.