Живописец душ - [193]

Огорченный, он покинул Дворец музыки задолго до окончания концерта. Скульптурная группа, которая, словно фигура на носу корабля, высилась на стыке двух фасадов, осталась за его спиной, когда он направился по улице Сан-Пере-мес-Алт. Впереди всех парила в воздухе девушка, символизирующая каталонскую музыку: волосы раздувает ветер, туника плотно облегает тело; рука воздета, будто и в самом деле рассекает волны; вокруг нее каталонский народ, показанный в представителях разных ремесел; а выше всех, с мечом в одной руке и каталонским флагом в другой, в доспехах и шлеме – святой Георгий, покровитель Каталонии.

Несколько лет проработал Далмау в этом волшебном здании, которое тем не менее уже подвергалось критике со стороны рационалистов, неспособных понять и тем более прочувствовать столь щедрое проявление творческих сил. И ремесло плиточника Далмау оставил позади. Как только Маральяно объявил, что собирается расстаться с ним, Далмау начал паломничество по всем керамическим мастерским и фабрикам Барселоны, большим и маленьким, значительным и скромным. Никто не предложил ему работы. «Кризис». «У нас и без того много работников». Хотя в одном месте истинная причина раскрылась: «Если в мире керамики кто-то и числится в черном списке, так это ты, Далмау Сала». Дон Мануэль, как выяснилось, оказывал давление: это было изложено открытым текстом. «Да, он приходил сюда, говорил с хозяином. Да, о тебе». Но не только бывший учитель подговаривал коллег по профессии не нанимать его; другие архитекторы, почти все связанные с Обществом Святого Луки, позаботились о том, чтобы перед Далмау закрылись все двери. По правде говоря, большинство этих архитекторов, прорабов и промышленников были католиками, а если нет, то прикидывались таковыми, а если и не были, и не прикидывались, то заигрывали с каталонскими националистами или, на худой конец, с консерваторами; такие идеи и намерения вступали в противоречие с деятельностью Далмау в пользу рабочих и с его антиклерикальной позицией; о его тенденциозной картине раструбила пресса, началась дискуссия: одни восхваляли художника, другие обливали его грязью.

Так что он уже давно решил поискать работу в других сферах, наняться хоть бы и подсобным рабочим или уборщиком, работником самой низшей категории на тех участках строительства, которых до сих пор не знал. Зарплата не волновала его: лишь бы хватало на еду, и можно было дальше работать над картиной в комнате, выходящей на террасу, где женщины сушили белье. Эти картины стали целью всей его жизни, через них он боролся с Церковью, с той властью, какую она представляла и какую со всей жесткостью осуществляла, в данный момент отказывая ему даже в куске хлеба. И здесь он не нашел места: никому не нужны были лишние рабочие, тем более без опыта. «Можете платить мне по своему усмотрению», – пытался он убеждать первых хозяев, к которым приходил. Потом уже так не делал: эти первые смеялись, иные хохотали безудержно, а иные – цинично. «Мы и так платим по своему усмотрению, – единодушно отвечали они, – а кому не нравится, пусть идет бастовать».

Далмау уже начал впадать в отчаяние, когда однажды утром Эмма навестила его. Остановила на улице Сан-Пере-мес-Алт; молодой боец, сопровождавший ее, стоял в сторонке, а слова заглушались грохотом и лязгом: завершалась работа над скульптурной группой, или фигурой на носу корабля, то есть Дворца музыки. Далмау почувствовал, что кровь быстрее бежит у него по жилам. «Не слышу», – сказал он, одной рукой показывая на ухо, а другой инстинктивно хватая Эмму за локоть, чтобы вывести из толпы.

Эмма отпрыгнула назад при одном прикосновении.

– Не трогай меня!

– Прости, – извинился Далмау, когда они отошли подальше от шума. – Я не хотел ничего такого…

– Оставь, – перебила она.

– Оставить? Нет, мне бы хотелось продолжать. – (Эмма нахмурилась, ушла в глухую оборону.) – Не оставлять, а снова видеться с тобой. Завтра и послезавтра…

Сердце бешено билось, заставляло продолжать, выложить желания и чувства, пробудившиеся при одном только взгляде.

– Далмау… – Эмма вздохнула. – То, что между нами было, давно умерло.

– Неправда, ведь мы-то живы, – ответил он. – А раз мы живы, почему бы не…

– Потому, Далмау, потому, – снова перебила она. – Может, мы и живы, но во мне столько всего умерло… – Она так долго унижалась перед Эспедито, что это разъедало ее изнутри, не допуская даже мысли о мужчинах. Стоило лишь вообразить соитие, как она сгорала от стыда, чувствовала себя грязной, омерзительной, и извращения повара приходили на память, сковывая тело и дух, не способный сопротивляться. Ладно, стоит попробовать. Она глубоко вздохнула. Изгнала часть своих демонов и задышала ровней. – Смерть, – шепнула она Далмау, – не приходит внезапно; да, иногда так случается, но чаще всего она настигает постепенно, крадет счастье, дружбу, достоинство и под конец наносит роковой удар. Не думаю, чтобы ты понял, Далмау, – добавила она, видя, как он встрепенулся, изумленный, – но это так. Что бы то ни было, я пришла сюда не затем, чтобы вести разговоры о смертях и невозможной любви.