Живописец душ - [191]

Теперь никто ее не беспокоил. Эспедито смотрел на нее как на пустое место, но все прочие с ней обращались любезно, даже ласково, будто она только что прошла через крайне суровое испытание. С Хосефой она это не обсуждала. Когда Энграсия рассказала ей о поступке Хосефы, кровь у Эммы вскипела, она тотчас же побежала бы на улицу Бертрельянс требовать объяснений, по какому праву мать Далмау вмешивается в ее жизнь, но гнев, помрачивший рассудок, проходил по мере того, как она готовила рыбный суп. Несколько золотистых скорпен, лучшие рыбы из всех, живущих в скалах, – колючие, а такие вкусные, они должны быть мелкие, чтобы совершенно разварились в кастрюле, поставленной на огонь; три морских черта солидных размеров. Эмма вынула уже сваренных морских чертей и процедила бульон. Хосефа это сделала из лучших побуждений, думала она, вынимая колючки и хребет из морского черта и отбирая мякоть. И добилась своего: теперь ее, Эмму, уважают. Процедив бульон и очистив морских чертей, она поставила обжариваться лук и помидоры, а сама занялась приправой: кедровые орешки, миндаль, чеснок, хлебные крошки, петрушка, немного шафрана и последний штрих, придающий блюду изысканный вкус: печень морского черта. И потом, думала она, пока машинально толкла приправу, коснуться этой темы означает признать проблему; конечно, обе женщины знали о ней, но никогда не облекали в слова; Хосефа уважала ее личную жизнь и решения и никогда ни в чем бы ее не упрекнула. Эмма положила в бульон рыбу, зажарку и приправу, покипятила немного, чтобы все схватилось, потом поджарила хлеб, который подавался к супу. Она любила Хосефу, эта женщина ее приняла как родную дочь и обожала Хулию настолько, что, поступившись принципами, попросила помощи у Церкви.

Ночью, когда Эмма вернулась домой и застала Хосефу за швейной машинкой, она всего лишь улыбнулась, поцеловала мать Далмау в лоб и упросила прекратить работу. Ни ее набег на кухню, ни Эспедито, ни новое положение Эммы они обсуждать не стали. Эмма забрала из рук Хосефы шитье, и они стали болтать о Хулии, которая мирно спала в другой комнате.

С того дня Эмма почувствовала себя свободной: работа позволяла ей содержать дочь, ее окружала семья, и уже не было мужчины, который мучил ее и не давал проходу. Поэтому она не хотела улыбаться, вспоминая, как неуклюже набросился Далмау на карлиста; она хотела только забыть страхи и обиды, чтобы можно было жить дальше.

Маральяно позволил ему остаться до открытия Дворца музыки, которое предполагалось через пару месяцев, в феврале 1908-го. Он хороший работник, отдал должное итальянец, но его ссора с Грегорией плохо повлияла на атмосферу в мастерской. «Эту девушку почти все очень любят», – добавил мастер и был вынужден признаться, что шумный успех Далмау среди республиканцев может испортить отношения мозаичиста с работодателями.

– Надеюсь, ты выбрал верную сторону, – заключил Маральяно, вроде бы желая ему добра, хотя под пожеланием и таился упрек.

Далмау немного подумал. Он мог бы ответить, что никто не помог ему примкнуть к другой стороне, к которой принадлежали и учитель, и остальные художники, и выразился бы порезче, чем мозаичист с его тонкой инвективой, но решил не ворошить прошлое. Это не его мир, и он совершил ошибку, пытаясь туда проникнуть.

– Я на той стороне, какая мне подобает: на стороне наемных рабочих и ремесленников.

На том все и завершилось. Маральяно понял намек, кивнул, поджав губы, и пожелал ему удачи.

Далмау остался стоять посередине небольшой сцены, предназначенной исключительно для оркестра и хора, такого как, например, Каталонский Орфеон. Великолепный, величественный орган нависал над ним почти угрожающе; он был установлен на втором ярусе, за его спиной, а под ним работники Маральяно уже заканчивали выкладывать мозаикой одеяния муз и тренкадис на плоскости фронтальной стены. Но больше всего мастеров впечатляло огромное световое окно, которое знаменитые витражисты Риго и Гранель установили над залом. Работа исключительная, несравненная, в чем сходились все знатоки. Когда сняли леса и прочие опорные сооружения, окно воссияло: четырехугольник в шестьдесят квадратных метров, составленный из двух тысяч шестисот круглых разноцветных кусков стекла, среди которых выделялись красные и охристые; а сама конструкция слой за слоем спускалась к партеру. Иные сравнивали ее с опрокинутым куполом, глобусом или колоколом, с пламенеющим солнцем или зажженной лампой. Некоторые даже осмелились разглядеть в ней грудь одной из сорока девушек, чьи неяркие лица обрамляют четырехугольное окно, словно некий хор ангелов. Далмау же видел в этой нависающей над публикой конструкции из разноцветных дисков огромный сосок: через него девушки насыщали светом зрительный зал.

Световое окно замыкало собой напоенную лучами вселенную, какую задумал Доменек. Зрительный зал был выстроен как хрустальная шкатулка: через тысячи стекол в свинцовой окантовке, искусно расписанных как на стенах, ниспадающих кулисами, так и на потолке, свет, окрашенный в разные тона, изливался в храм музыки. Свет и звук должны были соединиться в одно невообразимое целое в прихотливо декорированном, блистательно скомпонованном пространстве.