Живописец душ - [189]

Раздался хохот, призывы к действию. «Изнасиловать их!» «Отыметь!» «Перепортить всех подряд!» «Порвать целки!»

А Леррус продолжал свою зажигательную речь.

– Уничтожайте записи. Сжигайте все документы на право собственности. Разрушайте общество богачей и буржуев. Сколачивайте воинство пролетариев, чтобы содрогнулся мир. Теперь тебе слово. – Он взял Эмму за руку и подвел к краю галереи.

– Плюйте в лицо попам!.. – начала та.

Но не смогла продолжить. У дверей Народного дома зазвучали выстрелы, в окна полетели камни. Карлисты и члены Каталонской Солидарности после речей Лерруса против религии и монахинь бросились на штурм Народного дома. Люди пришли туда семьями, с маленькими детьми; это не был политический митинг. «Молодые варвары», большинство рабочих и некоторые их жены побежали защищать свою территорию. Эмма спрыгнула с галереи и присоединилась к ним, вопя как оглашенная.

– Блузка… – только и успела вскрикнуть Хосефа, сидевшая в первом ряду, когда молодая женщина пронеслась мимо нее и Хулии, даже не обернувшись.

Хосефа зажмурилась, затрясла головой, ведь кружева стоили уйму денег. Но быстро забыла о них. Подняла девочку на галерею. «Присмотри за ней», – попросила сына.

– Что вы собираетесь делать, мама? – забеспокоился Далмау. – Ведь не пойдете же вы на улицу?

И вслед за Эммой Хосефа исчезла в толпе, все еще переполнявшей зал, но не стала выходить на открытую площадку между фасадом Народного дома и железнодорожными путями: там сейчас разгоралась ожесточенная битва. Вместо этого направилась к двустворчатой двери, ведущей из зала в кухни. Там готовился праздничный ужин.

– Вам сюда нельзя, сеньора, – предупредил ее официант.

– Еще как можно, – отозвалась Хосефа, к вящему его изумлению.

– У вас какое-то дело? – настаивал он.

– Эспедито. Я ищу Эспедито. – Хосефа окинула взглядом кухню, растерявшись перед хаосом, царившим там. Эспедито. Это имя Эмма твердила раз за разом, выкрикивала в кошмарах. – Кто это?

– Вон тот, – отвечал официант, показывая на толстого повара, который, весь в поту, вооружившись ножом и топором огромных размеров, разрубал на прилавке говяжью грудинку. Хосефа вздохнула. – Осторожней с ним, – предупредил официант, видя, что женщина решительно направляется к толстяку.

Она прошла через всю кухню, притягивая взгляды поварят и поваров. Гомон стих. Даже сам Эспедито обернулся прежде, чем Хосефа приблизилась к нему.

– Эспедито? – все же уточнила она, подойдя поближе. С жирного повара пот тек ручьями. Он сжимал в руке нож и весь был забрызган кровью, ошметками мяса и костей.

– Кто вы такая? Что вам нужно?

Феликс, шеф-повар, подошел к ним.

– Хочу напомнить тебе то, что сказал Леррус насчет Эммы, – прошептала Хосефа. – Он сказал, что заменит ей отца. Того, которого убили в Монжуике. Что защитит ее. Защитит, понимаешь? И слово дал. При всем народе. Знаешь ты, что это значит, каналья, сукин сын? – проговорила она сквозь зубы.

Лицо повара, и без того красное от усилий, побагровело еще больше. Эспедито стиснул рукоятку ножа, занес его. Феликс хотел было вмешаться, но Хосефа жестом остановила его.

– У него духу на это не хватит, – успокоила она шеф-повара, потом вперила свой усталый взгляд в самые глубины подлой души Эспедито. – Я – мать художника, написавшего картину, которая так понравилась и твоим вождям, и газетчикам и так оскорбила ханжей и святош; мать художника, который должен подарить еще две картины этому дому, и я предупреждаю тебя: если ты хоть пальцем дотронешься до Эммы, даже заговоришь с ней – и новых картин не будет, и эта здесь не останется. Ты понял? Тебя вышвырнут с работы, да и тебя тоже, – повернулась она к шеф-повару, – за пособничество. Я выразилась ясно?

– Это больше не повторится, – пообещал Феликс.

– Республиканцы в долгу перед Эммой и моим сыном. Так сказал Леррус, великий Леррус! Помните об этом. Все вы, – она вызывающе оглядела тех, кто был в кухне, – помните.

Потом ушла восвояси. «Браво», – пробормотал ей вслед тот самый официант, который не хотел ее впускать и который до сих пор стоял перед распашными дверями. Подошла к стене, на которой висела картина ее сына. Далмау там не было, а Хулия играла с другими детьми под присмотром их матерей. Девочка увидела ее и улыбнулась, но не оставила игру, не подбежала к ней.

– Не знаете, где мой сын? – спросила Хосефа у женщин.

– Художник? – уточнила одна из них.

– Оставил нам девочку, – затараторила вторая, – и мы слова не успели вымолвить, как он бегом побежал туда, драться. Вот мужчины: только и умеют, что пить, биться об заклад, драться и…

– Этот еще умеет писать картины, – вмешалась третья.

Хосефа слушала, глаз не сводя с выхода: в дверях скопились люди, наблюдавшие за схваткой, но Далмау среди них не было. Значит, он на улице. Хосефа испугалась за него, все у нее сжалось внутри, она ведь знала, что Далмау не боец. Но в конце концов улыбнулась: отец бы гордился им, как гордится она сама. Не стала выглядывать на улицу. Просто ждала, как другие женщины, следя за возней детей на полу.

Наконец стычка завершилась, «молодые варвары» и рабочие вернулись в зал, многие в синяках и ссадинах. «Карлистам больше досталось», – утешали они друг друга. «Мы их славно отделали!» «Драпали, как попы на этой картине!» – рассмеялся кто-то, показывая на полотно Далмау. «Чтобы отыметь друг дружку в задницу!» В зале снова зазвенел смех. Хосефа, да и маленькая Хулия, которая уже наигралась, стали ждать Эмму и Далмау. Вот они появились: она – запыхавшись, вся растрепанная, но, кажется, невредимая. Далмау, прихрамывая, шел следом, среди молодых бойцов, которые ворвались всем отрядом, хохоча, как и Далмау, который отмахнулся, когда ему предложили помощь. Хосефа глубоко вдохнула, потом выдохнула. Заметила блузку Эммы, грязную, порванную, без следа кружев; сквозь прорехи просвечивал корсет. Придется раскошелиться, чтобы возместить кружева, потратить сто пятьдесят песет, которые она отложила, посетовала Хосефа, но тут Эмма, издали заметив ее в толпе, сунула руку за пояс юбки и потом высоко подняла, потрясая ворохом кружев.