Живописец душ - [192]

Строительство завершалось, и срок работы Далмау подходил к концу, а вместе с тем и эпоха модерна, обновившая концепции и критерии, пробудившая общественный вкус, до той поры приверженный к неоклассицизму, если не к откровенной банальности. Наряду с Дворцом музыки еще воплощались в жизнь два великих проекта стиля модерн: храм Саграда Фамилия Гауди и больница Санта-Креу-и-Сан-Пау Доменека. Кроме того, закончив дом Бальо, Архитектор Бога уже два года воздвигал новое здание на Пасео-де-Грасия – дом Мила, прозванный также Ла Педрера, Каменоломня, здание, где камни фасада, наличники окон, балконы, стены и колонны изгибались, приходили в движение, жили собственной жизнью; к этому прибавлялись и замысловатые переплетения балконных решеток. То же самое – в интерьере: комнаты неправильной формы, лабиринты коридоров и внутренних дворов, всегда изогнутые, волнообразные, извилистые. Говорили, что это – последняя светская постройка Гауди, потом он полностью посвятит себя храму Саграда Фамилия. Далмау слышал от кого-то, что супруга владельца, сеньора Мила, жаловалась, что не может найти ни одной вертикальной стены, чтобы поставить фортепьяно, на что высокомерный Гауди посоветовал ей играть на флейте.

Далмау не знал, правдива ли эта история, но понимал, что Гауди достиг своей цели: оживить камень, заставить его прийти в движение. Однако это последнее здание в стиле модерн, воздвигавшееся в Барселоне на Пасео-де-Грасия, не одобрили ни горожане, ни интеллектуалы: над ним насмехались, его подвергали яростной критике, предвосхищая, во всяком случае в области архитектуры, уже с 1906 года проявившее себя в культуре и в искусстве новое движение, которое философ и писатель Эужени д’Орс назвал «новесентизмом». Речь шла о том, чтобы создать художественное, литературное, даже архитектурное течение, связанное с политикой, а именно с крайним каталонским национализмом; злободневное искусство общественного звучания. Совершался переход от взрыва индивидуальной творческой фантазии, от волшебства модерна к разуму, стабильности, порядку и гармонии, с опорой на средиземноморские традиции, чтимые каталонским народом. В архитектуре это означало возврат к классицизму и пропорциям золотого сечения. Художник терял независимость, встраивался в структуру каталонского общества, работал на его благо, как создавая свои творения, так и участвуя в культурных инициативах.

В конце концов, подумал Далмау, он сам пришел к тому же, только служил не каталонской идее, а рабочему классу. Свободу индивидуального творчества, позволявшую ему писать все, что душе угодно, как в случае с «Мастерской мозаики», сменила политическая цель: воспламенить народ, направить его против Церкви; точно так же «новесентисты» внедряли в сознание людей национальные ценности.

9 февраля 1908 года, в день торжественного открытия Дворца каталонской музыки, Далмау удалось слиться с тысячами счастливчиков, получивших туда доступ. Нужно кое-что исправить, сказал он на входе, да, конечно, можете спросить у мастера Маральяно, хоть бы и у самого Доменека. «Идите спросите, – настаивал Далмау, – но вот если отвалится кусок мозаики…» «Да ладно вам, ладно! – говорил уже перед двумя хмурыми стражами, которые не пропускали его через служебный вход. – Думаете, мне больше нечем заняться в воскресенье? Черт, идите спросите у кого-нибудь, и дело с концом». Они не пошли. Вместо того попросили у Далмау пропуск и записали имя. «Если ты соврал, будешь иметь дело со мной», – пригрозил один. Далмау безразлично пожал плечами. Стражи расступились.

Представители власти произнесли речи, епископ освятил здание, и Далмау, стоявшего за последним рядом кресел третьего яруса, захватила музыка, исполняемая оркестром Берлинской филармонии под управлением Рихарда Штрауса, и пение Каталонского Орфеона; инструменты и голоса впервые грянули в зал, наполнили его до отказа, поражая слушателей, потрясая их, соединяя звуки с пронзающим зрение эфемерным сиянием. Далмау слушал, затерявшись в потоках света, который, присоединяясь к оркестру и хору, проникал сквозь стены и крышу, тихий и сверкающий, расцвечивая всеми оттенками палитры голоса и ноты, бросая их в зал горстями сказочных искр. Волшебство дополняли произведения искусства, окружавшие сцену: изразцы переливались на свету; кованое железо, изысканно изогнутое, вторило музыке, бросало ей вызов, приглашало войти в лабиринт; камень сдерживал необузданность чувств, норовивших поглотить пространство; музы и изваяния улыбались и пели. У Далмау захватило дух. Концерт продолжался с еще большим, если это возможно, блеском и великолепием, но сердце у Далмау тревожно сжалось: его охватило гнетущее ощущение, что здесь, в вершинном творении каталонского модерна, целая эпоха подходит к концу.

То, о чем он слышал, что уже проявлялось в литературе, живописи и скульптуре, воплощалось в чаяниях тысяч людей, которые во имя политики стремились преобразовать искусство. Каталонский национализм побеждал. Не будет больше ни движущихся камней, ни разноцветных поцелуев, ни картин, овеянных туманом, который подстегивает воображение зрителя.