Но с первого взгляда он заметил по лицу встретившего его друга, что что-то неладно.
— Что? — спросил он поспешно. — Я вижу, что что-то есть.
Волков отвернулся.
— Говори скорее!
— Она больна, — сказал он сурово. — Очень больна.
— Давно ты её видел?
— Давно. Вот уже неделя, как к ней никого не пускают.
— Никого не пускают! Ты меня пугаешь… Что с ней такое?
— Горячка, кажется. Положение очень опасно.
Бартенев побледнел как полотно.
— Что ж ты мне не написал?
— К чему? Ты всё равно не мог раньше приехать. Да и зачем? К ней тебя не пустят; ведь ты ей не брат, не муж, не жених…
— Не всё ли это равно. Если я её люблю! — и он устремился к двери.
— Куда ты? Я только что оттуда. Марья Николаевна в ужасном состоянии и, конечно, не выйдет к тебе. Вечером можно будет сходить ещё раз.
Бартенев остался, но проволновался весь день. Под вечер принесли записку от Марьи Николаевны. Она писала, что Варе лучше, и что сама она собирается отдохнуть после стольких бессонных ночей и рано ляжет, а потому просит добрейшего Александра Ивановича отложить свой визит до завтрашнего утра.
— Я непременно пойду с тобой — уж как ты хочешь!
— Пойдём! Завтра утром отчего же не пойти.
Но до завтрашнего утра оставался ещё целый вечер и целая ночь. Приятели выпили свой чай в молчании и разошлись в разные стороны. Надо было как-нибудь убить время.
Волков взял шляпу и ушёл гулять.
Бартенев взял какую-то книгу и уселся в комнате, носившей название угловой гостиной и выходившей в сад, куда вела большая стеклянная дверь, раскрытая настежь в эту тёплую июльскую ночь.
Ночной воздух был до такой степени тих, что пламя свечи, стоявшей на столе, даже не колыхалось. В глубокой тишине слышалось только трепетание крыльев ночной бабочки, что билась об оконную раму, да издали доносился едва заметный шелест сада.
Молодой человек бросил книгу на стол, сел на низкое бамбуковое кресло и рассеянно оглядел знакомую обстановку уютной комнаты. Прямо перед нам мерцало огромное зеркало, наполнявшее простенок между окном и угловой балконной дверью; по стенам блестело золото на тиснёных старинных обоях, на рамах картин. Сад таинственно чернел сквозь открытую дверь, посылая свои ночные звуки и ароматы в комнату.
Бартенев задумался. Его мысли и мечты, какие-то неуловимые и смутные, смешались и спутались под влиянием усталости. Недаром он провёл бессонную ночь в вагоне. Головы его клонилась сама собой; несколько раз он поднимал отяжелевшие веки, стараясь для чего-то осилить овладевшую им дремоту. Потом совсем закрыл глаза и заснул…
Когда он проснулся, он явственно слышал, как старинные часы в столовой пробили полночь. Проснулся же он от странного ощущения чего-то свежего, даже влажного, что коснулось его горячего лба. Ощущение это было так живо, что он машинально протянул руку, чтобы схватить то, что дотронулось до него точно налету. Но тут он открыл глаза и заметил, что в комнате совсем темно или почти темно, потому что луна ярко светила в окно. Свеча, оставленная им на столе час тому назад, потухла. Он встал, чтобы отыскать спички при свете луны, и в эту минуту взгляд его случайно упал на зеркало напротив.
Он отшатнулся и вскрикнул.
Зеркало отражало белую женскую фигуру. Несмотря на полумрак, он узнал Варю. Она казалась лёгкой, почти прозрачной, и стояла неподвижно, точно окутанная туманом. Луна падала прямо на её лицо, бледное как смерть, с печальными глазами.
Он обернулся в страшном волнении.
За ним никого не было.
В ту же минуту где-то в саду раздался жалобный, раздирающий крик.
То был голос Вари.
Как сумасшедший бросился он к балконной двери. На полу, у его ног, что-то белело. Он нагнулся: то была белая роза, обрызганная росой. Поднимая её, он почувствовал то свежее, влажное прикосновение, которое разбудило его перед тем.
«Она здесь!» — подумал он и бросился в сад.
Навстречу ему появился Волков, точно из земли вырос.
— Я из Колосово, — сказал он. — Варя умерла ровно в полночь.
На этот раз Бартенев даже не вскрикнул. Он прямо упал и лишился чувств.
Когда он очнулся, ему снова почудился голос Вари, но только не жалобный и раздирающий душу, а тихий и нежный.
— Она умерла… — прошептал он с глубоким вздохом. — О, дайте мне… дайте мне… белую розу…
Кто-то положил ему в руку свежий, душистый цветок. Он открыл глаза и увидел… милое прелестное личико, склонившееся над ним с нежностью и тревогой в каждой черте. Не бледность смерти, а яркий румянец, вызванный волнением, покрывал нежные щёки этого существа.
— Что это? — проговорил он, боясь сойти с ума.
— Глупая, сумасшедшая девочка, вот что ты наделала! — послышался знакомый, слегка дрожащий голос Марьи Николаевны.
Этот голос окончательно возвратил его к действительности. Он открыл глаза, приподнялся и осмотрелся. Он увидел, что сидит на диване в угловой гостиной, что не одна свеча, а целая лампа ярко горит на столе и освещает взволнованные лица его друга, Волкова, Марьи Николаевны и Вари, живой и прелестной Вари, которая стояла около него вместе с другими…
— Глупая, сумасшедшая девочка! — повторила Марья Николаевна тоном глубочайшей укоризны. — Простите ли вы её когда-нибудь, милый мой Константин Платонович?
