Живая вода. Пеструшка. Моряна. За солнцем в Армению. - [21]

Вообще, когда в Армении заходит речь об истории, столетия будто не в счет; она здесь меряется тысячелетиями. Не будем уж говорить о каменных орудиях шельской и ашельской эпох нижнего палеолита — это времена доисторические, — но когда ты можешь в Ереванском музее увидеть и даже украдкой потрогать бронзовую колесницу второго века до нашей эры, найденную при раскопках курганов на осушенной территории озера Севан близ села Лчашен, то невольно ощутишь ветер времени над головой. И архитектура (храм эпохи эллинизма в Гарни, храмы Рипсиме, Звартноп), изобразительное искусство (Вишаны — каменные изображения в виде рыб), литература (уникумы Матенадарана) — все здесь восходит к седым векам глубокой древности.

О Матенадаране — хранилище древних рукописей — надо сказать особо, потому что в этой сокровищнице хранятся вещи куда более драгоценные, чем в сказочной пещере Али-Бабы. Матенадаран был закрыт для посетителей, потому что готовился к своему новоселию — к переезду в новое здание, которое уже три года выдерживалось до образования в нем воздушной атмосферы необходимых кондиций. Но магическое слово «гость», подобно заклинанию «Сезам, откройся», подействовало и здесь.

…Тихие, высокие залы, застекленные витрины, и вот я лицезрею рукописи от V века — работы древнейших историков, математиков, географов, философов, писателей, художников-миниатюристов — голова идет кругом!

Доктор филологических наук Соломея Арешан, сопровождавшая меня, тихо сказала:

— Матенадаран — гордость нашего народа. Некоторые произведения древнегреческих философов да и многих других ученых сохранились только в армянском переводе. Это — храм! — Она улыбнулась и не без иронии добавила: — И уже сюда вход мне не заказан.

Я понял намек. Накануне в Эчмиадзине — резиденции каталикоса всех армян — в алтарь храма, где были выставлены драгоценные подарки каталикосу от верующих армян всего мира, разрешили войти только мне, так как женщинам вход туда запрещен.

5

Две недели — слишком малый срок, чтобы увидеть и узнать Армению, мало и нескольких страниц, чтобы рассказать об этих двух неделях. Об одном только Севане — его красоте, проблемах его водоснабжения — можно написать целую книгу, подобную «Колхиде» К. Паустовского.

И все-таки как не сказать о Севане, при взгляде на который голубеют даже темные глаза армян?!

Утром озеро чуть клубилось над поверхностью седым туманцем, но, когда солнце встало в зенит с гористого берега, синяя глубина сделалась прозрачной до самого дна, и там, в неподвижной, как небо, глубине, не плыли, а, казалось, парили стаи форелей. Наверно, это горное озеро на высоте двух тысяч метров изменчиво в своих красках в зависимости от погоды, но я провел на его берегах один только день и унес в себе этот день, как краткое счастье, озаренное золотым светом солнца и синим блеском воды.

Бесшумный лифт опустил нас на стометровую глубину в турбинные залы Севанской ГЭС — начальной в Севано-Разданском каскаде электростанций. Управление работой станции осуществлялось автоматически из Еревана, а здесь среди стерильной чистоты, в голубоватом сиянии ламп дневного света, похаживала лишь уборщица, промакая тряпочкой маленькие лужицы. С нами вместе отлаженностью этой работы восхищались члены шведской делегации — рослые сухопарые мужчины и женщины с белесыми ресницами, — а я все-таки не мог отделаться от мысли, что электростанции каскада, как жадные губы каплю росы с травинки, втянут и выплюнут прекрасный Севан в русло Аракса. Недаром к тому времени озеро отступило уже на семнадцать метров от своих прежних берегов. И недаром мысль ученых, инженеров, гидротехников лихорадочно бьется сейчас над проблемой пополнения Севана за счет подземных и речных вод.

6

Как бы преддверием в Араратскую долину явилась моя встреча с одним из долгожителей Армении — стариком Хачикяном. Она была случайной. По каким-то редакционным делам Бориса Мкртчяна мы завернули в сельский Совет одного из мимоезжих сел. Помню, в комнату вошел невысокий, седоусый старик, и меня сразу же поразила несоразмерная с ростом ширина его плеч, не нарушавшая, впрочем, стройности всей его фигуры, так как он был тонок в талии и узок в бедрах. Старик сказал что-то по-армянски, и председатель дал ему папироску.

— Этому старику сто пятнадцать лет, — сказал мне Борис Мкртчян.

Старик был в легком веселом хмелю. Араратская долина собрала урожай винограда, прикопала на зиму свои лозы, наполнила чаны, бочки и бутыли их солнечным соком и ликовала праздник осени, праздник мачджари — молодого вина, которое еще и не вино во всех свойственных ему качествах, но уже и не безобидный сок… Жизнь мачджари скоротечна — несколько дней: оно не выдерживает хранения, перевозки, и потому короткий срок его приобретает характер всеобщего праздника, венчающего собой конец уборки урожая.

Через Бориса Мкртчяна я заговорил со стариком о его возрасте.

— Считают, что мне сто пятнадцать лет. Так записали в паспорте, — сказал он, попыхивая папиросным дымком из-под усов. — Но на самом деле мне сто сорок пять.

— Не может быть! — вырвалось у меня.

— Зачем я буду врать? — с лукавым спокойствием ответил старик, выслушав перевод Бориса Мкртчяна. Пенсию ведь мне не прибавят… Я помню еще ту, старую, войну.