Живая душа - [25]

Пожил бы у нас в деревне еще малость, человеком бы стал… Шучу, конечно. Пусть уж он там на своем месте сидит, где раньше сидел…

После войны меня сватать пытались. Приехал из района инспектор по налогу по фамилии Пяткин. Как-то вечером приходит он ко мне, разговор заводит — о том о сем. Про погоду поговорили. Время идет, а мне назавтра рано вставать; я зевнула, как будто случайно, думала, поймет намек, уйдет. Не тут-то было.

— Может, на крыльцо выйдем?

— Зачем?

— Вечер хороший, и вообще…

Вышли. Постояли, помолчали. Пора, думаю, уходить, время позднее.

— Гм… Анна. Я вот что сказать хотел.

И опять замолчал. Жаль мне его стало, помочь решила:

— Да ты не свататься ли пришел? Если свататься, то напрасно, двором ошибся. У нас в деревне без меня вдов хватает, пойди поищи.

— А ты не вдова, что ли? Или все мужа ждешь, надеешься?

— Жду или не жду, мое дело, тебя не касается.

— Любить тебя буду, Анна!

— Без твоей любви жила и дальше проживу. — И ушла в дом.

А посреди комнаты свекровь стоит, насмерть перепуганная, ждет меня.

— Свататься приходил?

— Свататься.

— А ты что сказала?

— Что свекровь не пускает.

Сразу старуха успокоилась, и больше на эту тему у нас разговоров не было…

Сейчас мы живем неплохо, да вот если б не война, намного дальше вперед ушли бы. Не надо большого ума, чтобы понять, как она нас затормозила. Я не говорю уже о тех, кто полег на чужбине, назад не вернулся. А сколько городов, сел, заводов, фабрик смел с лица земли проклятый Гитлер! Надо было все это восстановить в короткий срок. В тяжелом положении вся страна была, не только наше село. Люди это понимали и поэтому не спорили, когда нас сверх поставок налогами облагали. Вот, например, отправили мы на Украину одиннадцать коров — это для одного села очень много, — а ведь могли бы отдать две или три. Сказали бы, что остальные бруцеллезом больны, — и ничего, не осудили бы нас. Только совесть не позволила, потому что сердце болью наполнялось за тех незнакомых людей на далекой Украине, которым пришлось в сто раз тяжелее, чем нам. Жить только для себя — значит, вообще не жить.

Я понимала, что стране тяжело, готова была сделать все, что в моих силах, лишь бы она скорее оправилась. Сколько надо, объясняла я своим людям, столько и будем терпеть, а страну поднимем.

Однако шло время, далеко позади осталась война, время лечило старые раны. Где-то строили новые заводы, соединяли Волгу с Доном, а жизнь в колхозе была по-прежнему тяжелой. Доходы совсем не росли, да и с чего им расти, когда за литр молока давали десять копеек, за килограмм мяса — чуть больше, и это по старым-то ценам! А кончается год — надо и сенокосилку купить, и коровник отремонтировать. А откуда взять столько денег? Выкручивались как могли.

На трудодень люди по сорок копеек получали, а коробок спичек в сельпо стоил тринадцать. Стали люди из села убегать, а ведь каждые рабочие руки на вес золота были.

Толя Порошкин, наверное, и по сей день простить меня не может. Убежал на сплав, а я его в колхоз через суд вернула. И все равно долго он у нас не пробыл, через месяц опять сбежал, на этот раз подальше, в Ухту. Прижился там, и сейчас он лучший буровой мастер в Ухте, даже портреты его иногда в газетах печатают. В депутаты избрали. Вот как жизнь у человека повернулась!

Я обещала рассказать, как мне за Степановы слова, двадцать лет назад сказанные, перед народом отвечать пришлось. Было это в 1952 году. Поставку по хлебу мы уже выполнили, хлеба у нас оставалось только на трудодни и на семена. Ведомость составили, получилось по шестьсот граммов на трудодень. И вдруг — телеграмма из райкома, самим секретарем Чукичевым подписанная. Прочла, у меня волосы дыбом. Обязали нас дополнительно сдать одиннадцать тонн хлеба. Потом и сам позвонил: видать, проверить захотел, не медлю ли я с его распоряжением.

— Ну как там у вас? — А у самого голос бодрый, будто для нас большой радостью должна обернуться его телеграмма.

Тут бы не мешало два слова рассказать про самого Чукичева этого. Уж не знаю, откуда он родом был да много ли учился, а добротой человеческой, пониманием так и не разжился. Знал, что слово его — закон, вот и пользовался. Объяснил бы он мне тогда по-доброму: ты, дескать, управилась уже с уборкой, помоги району, а то обязательство срывается, не выполним, и вообще человек — человеку… Разве не поняла бы я? Нет, надо ему на людей давить, силой своей пользоваться. Есть такие люди, которым унижение другого удовольствие доставляет. Из таких и Чукичев был.

— А мы уже распределили по ведомости, — отвечаю ему. — Так что опоздали вы со своей телеграммой.

— Ты мне, Конакова, голову не тумань, а выполняй, что приказано.

— Да мы уже норму сдали, чего выполнять?

— Норма повысилась, не ясно, что ли?

— Сколько же можно повышать?

— Ну вот что. Положи трубку и выполняй!

— А что я людям своим скажу? Они ведь хлеба ждут! Ради того, чтобы вас похвалили, вы на все пойти готовы, а я своих людей в обиду не дам! Пока я председатель…

— Сегодня председатель, — перебил он меня, — а завтра без должности можешь оказаться! — и трубку бросил.

Что поделаешь, утром снарядила подводы, хлеб отправила. А потом составили новую ведомость: вместо шестисот граммов получилось по двести двадцать на трудодень. И тут деревенские на меня набросились, ведь они-то уже знали о первой ведомости.