Житие и деяния преподобного Саввы Нового, Ватопедского, подвизавшегося на Святой Горе Афон - [57]
70
Однако пытаться рассказать о всех его делах, не говоря уже о том, что невозможно, как я недавно сказал, и некоторым образом неприятно по причине пресыщения, обычно происходящего в слушающих при обширности повествования, хотя имеющие ум не могут насытиться рассказами о нем. Поэтому и я, часть из этого опустив, вкратце изложу дальнейший рассказ. Обыкновенно одни из подвижников совершили и совершают такие, другие иные виды добродетелей, делающих обычно человека подобным Богу, притом одни более склонны к этим, а эти к тем, смотря по тому, сколько, думаю, у каждого имеется желания и кто же к чему более привык, а также смотря по воспитанию и образу жизни и еще смотря по характеру и природным дарованиям, ибо мы и этого не можем совершенно игнорировать, но еще никто не поднимался на высоту всех добродетелей, кроме некоторых немногих из древних, которые явились дивным, гармоническим сочетанием (συναρμοστία) в своем лице всех добродетелей, оставив своим примером как бы некоторые чудные изображения для имеющих впоследствии избрать то же занятие. Ныне же прославляемый, в значительной мере превзойдя, как бы какой крылатый, всех нынешних подвижников, так что и сравнивать его ни с кем из них нельзя, вступил в состязание с сонмом древних великих отцов и, дивно в значительной степени превзойдя и их, с немногими из них стал вместе – если не иметь в виду бесплотных, с которыми они[266] одинаковое усердие имели, – хотя и умаленный, как говорит божественный Давид, от Ангелов (Пс. 8:6) по причине грубости плоти, но имеющий вследствие этого прославиться более их, с которыми он опять по своей чистоте имел дивное общение еще с плотью, этим природным жилищем (ср. 2 Кор. 5:1), ни в чем им не уступая. Но рассмотрим это внимательно.
Деятельная добродетель разделяется занимающимися этим на два вида, и в то время как первый вид состоит отчасти из телесных добродетелей, как первоначальных и вводных (они называются ими более орудиями или средствами к достижению добродетелей, а не добродетелями в собственном смысле), второй вид опять составляют душевные, которые и суть собственно добродетели, и деяния, весьма приличные душе и приводящие ее к совершенству, каковы смиренномудрие, любезнейшее и великое таинство любви, которое и бесстрастием любят называть искусные в этом, и т. п., что же касается созерцательной (добродетели), то она также разделяется на созерцание (θεωρία) сущего (των ον των) – в нем и некоторые из внешних философов обыкновенно упражнялись, но, конечно, не так, как наши, – и Божественную, которая называется и непосредственным (άμεσος θεωρία) созерцанием, а вернее, прекращением всякого созерцания, а также единением (с Богом) и самым крайним пунктом желания. Если это так, то, представив себе все относящиеся к великому, приложим-ка к нему эту мерку и попробуем сравнить его не с кем-нибудь из заботившихся о приобретении добродетели, но прямо с самой добродетелью. Телесные добродетели и подвиги этого гиганта превосходят и заповедь, и природу по величию дела, как недавно было сказано, хотя, говоря это, я боюсь, чтобы кто-нибудь из любящих размышлять не стал упрекать меня в преувеличении и не подвергся помыслам неверия по причине величия дела, представляя себе его пост и воздержание в пище, как будто не был бестелесным, а также крайнее молчание в течение стольких лет и при этом терпение во всем, нисколько не уступавшее мученическим борениям и имевшее то преимущество, что оно не ослабевало от большого протяжения времени, но, казалось, будто даже усиливалось от опасностей, что особенно удивительно и редко. Что же касается созерцания, то какая нужда говорить об этом, если он, превзойдя всякую высоту знания и поднявшись выше созерцания сущего, подобно великому Моисею, гораздо большего удостоился сияния, не законные тени и образы, но самую Истину вещей вышеестественно удостоившись увидеть вместе с Петром и Павлом, а также сынами грома! А что особенно дивно, так это то, что, целых сорок дней находясь в исступлении (εκστάς), он был, как мы слышали, самими Ангелами обучаем таинствам. О среднем и душевном ряде добродетелей, который собственно добродетелью и деянием, как мы сказали, называется, также и о том, как великий осуществил это в жизни, нами уже сказано было раньше. Ибо невозможно, решительно невозможно удостоиться тех таинств и той чрезвычайной благодати, не очистившись предварительно ими[267] и не постаравшись, подобно ему, сделаться духовным храмом (1 Кор. 6:19), так как и нам никто не дал бы мира в негодный и смрадный сосуд.
71
Однако и это еще должно прибавить – из многого и вместо многого немногое, как я сказал, – ибо кто не знает о его крайней скромности, о чрезвычайном миролюбии и кротости, о его доступности для всех и любезности! Обращение его было приятно, а слово было способно умиротворить душу, чем бы она ни обуревалась, и привести ее в гораздо лучшее состояние. Кто так сильно предпочитает пользу своих ближних, что в присутствии тех, которые думают, что они чем-нибудь превосходят других, станет хранить полное молчание или будет прикидываться глупым и простым, словами, и повелением, и всей внешностью являясь подобным дитяти, как делал мудрейший, а с людьми более низкого рода жизни, младшими по возрасту и более низкими по положению, с одними будет обращаться как брат, а с другими как общий для тех и других отец, называя их отцами своими и господами и припадая к ногам всех с большой на лице выражающейся радостью и почтением? Это многим, слабо и глупо на самом деле нападавшим на него, служило поводом к неразумному подозрению его в природной будто слабости и глупости, в то время как он был во всем тверд и весьма мудр. И до настоящего времени многие о нем так думают, предпочитая иметь ветер и дым вместо света и истины, ибо он не только хорошо знал то, что о нем так думают, но даже и тех, которые о нем так думали, и притом так хорошо их знал, что прозорливо постигал тайны их сердца и видел их мысли, а также и то, кто какой душевной страстью был обладаем, и сообразно с этим относился к ним, одним являясь глупым и простым, а с другими совсем не разговаривая и даже не показываясь им. Но он хорошо знал, пред кем нужно было обнаружить тайно обитавшую в его душе духовную мудрость и сокрытое в нем богатство благодати, и притом не всем одинаково, но по мере каждого (см. 2 Кор. 10:13), как Бог ему указывал при посредстве обитавшей в нем мудрости. Иногда при этом он как бы мимоходом и без всякой цели, однако весьма точно изображал и описывал их, чего одного уже достаточно для правильного представления и как бы слабого изображения славы и величия этой великой души. Для других же всё, касавшееся его, было так сокровенно и таинственно, что они не могли и подумать, что в нем находится что-нибудь особенное и что он проводит какую-нибудь особенно высокую жизнь, ибо мудрый не обнаруживал этого ни одеждой, ни седалищем, ни видом кровати и ничем другим. Поэтому-то большинству посторонних и близких к нему лиц он казался мало чем отличающимся от прочих, хотя был выше всех подвижников по своей жизни, иногда же некоторые признавали его и самым обыкновенным человеком по причине его общительности и дружелюбия и чрезвычайного смиренномудрия. Но высшая степень его мудрости и точно нечто вышечеловеческое было то, что он, совершая величайшее и необычайное в течение всей своей жизни и при всяком деле, почти от всех, за исключением немногих, так искусно скрывал то, что казалось, будто это врожденно ему и он ничего дивного и особенного не делает. К этому должно прибавить еще и то, что он не только старался прочно скрыть свое сокровище, но умудрялся сделать так, что не давал даже и почувствовать, что в нем скрывается какая-нибудь драгоценность. Так он достиг вершины смиренномудрия и так дивно подвизался в монашеской любомудрой жизни.
