Житие и деяния преподобного Саввы Нового, Ватопедского, подвизавшегося на Святой Горе Афон - [55]

из царских сынов, как мудрый от мудрого, от самого отца и господина посылается к великому в сопровождении одного из лучших мужей Церкви (προκρίτων). Он и по природному дарованию, и по глубокому знанию наших Писаний и искусству в произношении речей, и по всем достоинствам был действительно сын родившего. Снабженный его инструкциями и проникнутый его образом мыслей, как пропитывается, так сказать, какой-нибудь краской предмет, погруженный в нее, чего не говорил, чего не делал, то евангельскими и апостольскими доводами, то царскими просьбами и напоминанием о его любви умоляя великого согласиться и воздать ему этим как бы праведнейший и неотложный долг! Но он с самого начала наотрез отказался от предложения, говоря, что ни под каким видом не решится на это, ибо он давно уже твердо решил это, почему и не может переменить своего решения. «Итак, не теряйте напрасно времени, – говорит, – причиняя тщетные труды и мне и себе без нужды». Тогда сын извещает об отказе и о поражении отца, говоря, что дело требует более серьезного содействия, так как борьба идет с противником весьма сильным. Христолюбивый же царь, тотчас взяв сонм архиереев и синклит, сам идет к великому и произносит перед ним прямо божественные речи, – а и могло ли быть иначе, если они были достойны и его ума, и того слуха! Предать их описанию в научение и образец – дело особенно для меня желательное. После этого он присоединяет убедительнейшую просьбу от себя и от всей полноты Христовой Церкви, говоря, что он имеет по отношению к нему необычайное и неподражаемое послушание во всем и следует со всякой готовностью его советам и увещаниям, которые, конечно, по Боге.

Но хотя великий и дивился этим великим речам и мудрости царя, как трудно и выразить это, однако в своем решении оставался непреклонным. Поэтому, тотчас выйдя из собрания и взяв его наедине за руку, он сказал: «Невозможно мне, божественный Владыко, подчиниться этому решению, так как Богу это неугодно». При этом он рассказал об откровении, которое некогда имел. Но царь, думая, что великий сказал это, только лишь чтобы отделаться от него, сказал: «И мне Самим Богом объявлено, отче, чтобы никто другой не был патриархом теперь, а только твоя добродетель, ибо на это Его прямая воля». Много еще после этого употребив просьб и приведя все доводы, чтобы убедить его, но нисколько не достигнув этого, объятый тяжелой печалью, он наконец поднимается с места. Продолжая вместо него упрашивания, пришедшие с ним как архиереи, так и синклит и вообще выдающиеся по добродетели и сану к какому виду и способу речи не прибегали, то доводами из Писаний, то делами и словами мудрых и великих мужей, также иногда увещательным (παραινετήκω λόγω), а иногда адвокатским (δικανικω) словом пользуясь и стараясь убедить его! Но великий так был неуступчив и неодолим, так легко разбивал все выставляемые ими доводы, что у них, казалось, не хватит ни усердия, ни доводов, хотя он пользовался при этом смиренным и сокрушенным словом и премудростью вселившегося в душу его Духа, благоухание Которого, весьма обильно разливаясь вовне, еще более привлекало к нему всех и сильнее воспламеняло любовь к нему, так что они не могли уже отстать от него, хотя он всячески старался удаляться от них. Царь же, весь объятый любовью к нему, показал, что он не оставит ни дела, ни места. «Любовь не терпит отсрочки, – сказал он, – здесь мы будем оставаться и ночевать и не отстанем, даже и царя и самих цариц и вообще весь город соберем сюда, пока не удастся получить желаемого!» Однако при окончании дня царь убеждается Обитавшим в великом оставить свою настойчивость и дать время ему передохнуть и поразмыслить. Поэтому, взяв с собою бывших с ним, он к вечеру уходит и, пропустив только один день – ибо он не мог никак оставаться спокойным, – вторично опять является, имея с собой тех же самых спутников и с ними многих еще других, до самой пятницы употребляя те же самые и еще более обильные речи и отовсюду собирая средства убеждения.

69

Когда же время проходило даром и оба оставались одинаково неуступчивыми, один по отношению к убеждению, а царь в своей настойчивости, совершается дело, действительно достойное усердия обоих. Ибо оба они высказали удивительную, на мой взгляд, и необыкновенную добродетель – первый тем, что всей душой убегал от предлагаемой чести, несмотря на принуждения, каких нельзя выразить и каким нельзя достаточно надивиться по дивной своей любви к безмолвию и чтобы как-нибудь не оставить великого созерцания Бога и необыкновенного вследствие этого наслаждения, а второй своим усердием в хорошем деле, именно тем, что старался принудить к большей чести, весьма близкой к той, которая воздается Богу[258], самого великого в нашем роде и в наше время и весьма близкого к Богу – пусть удалится всякое неудовольствие за это слово! – человека, с таким притом усердием, какого невозможно изобразить и какого никто, думаю, никогда не видел (ιστορήσει). При этом каждый из них, избирая, по одинаковой любви к Богу, совершенно противоположное, оказался на самом деле хорошо поступавшим, подобно тем богоносным, из которых один, гонясь за другим ради душевной пользы, кричал: «Остановись ради Бога, отче!», а другой, убегая от него со всех сил, также вследствие сильнейшей любви к Богу взывал: «И я убегаю, отче, для Бога!»