Житие и деяния преподобного Саввы Нового, Ватопедского, подвизавшегося на Святой Горе Афон - [58]

72

Кто же как следует может рассказать о его любви к царице добродетелей! Ибо он имел такую превосходящую всех когда-нибудь бывших любовь к Богу, что нисколько не уступал мученикам своей во плоти жизнью, как мы недавно сказали, так что смело мог говорить вместе с Павлом: я каждый день умираю, – свидетельствуюсь в том похвалою вашею (1 Кор. 15:31). Но для него и этого было недостаточно, и он молился и жаждал кровию окончить свою жизнь как-нибудь необычайно. Что же касается любви к ближнему, то пусть предстанут испытавшие это и расскажут о нем, каков он был для больных, особенно для престарелых и для изувеченных телом, так что не удерживался даже от человеколюбивейшего врачевания, но и в этом немалую часть трудов брал на себя по чрезмерной любви. По этой причине мудрейший целые дни и ночи посвящал уходу за больными, всем существом своим сострадая им и стараясь облегчить тяжесть их мучений. Поэтому один раз, когда один из больных, чувствуя болезненное отвращение к пище и питью и решительно ко всему, стал просить вместо всего этого одного лекарства – присутствия великого, он тотчас, сказав с великим Павлом: никто своего да не ищет, но каждый ближнего (ср. 1 Кор. 10:24), все оставив, всею душою предоставил себя в распоряжение больного, не оставляя его с этого времени ни ночью, ни днем, ни на самое малейшее время в течение целых, думаю, четырех месяцев, дивно прислуживая ему и сострадая, пока больной и жизни не окончил, – и если бы он остался в живых, он, конечно, не оставил бы его, пока тот желал бы его присутствия. «Что же в этом, друг, удивительного? – говорил он мне. – Что лучше этого дела? Или какой знак любви к Богу более явный, чем этот? Поэтому я, – говорит, – чрезвычайно удивляюсь тому пресвитеру[268], который говорил, что он охотно, если бы мог, сняв, как одежду, собственное тело, отдал бы его кому-нибудь из изъеденных священной[269]болезнью и, взяв его (тело), переоделся бы в него. Так и я, – говорит, – желал бы с ним и молился о том же, если бы это было возможно и позволяла природа и на деле осуществить желаемое». Поэтому так далеко были от этой великой души всякая раздражительность, и злоба, и гнев, что никогда решительно нельзя было видеть его за что-нибудь гневающимся, если даже дело касалось и веры. «Какая разница, – говорил он, – золотыми ли листьями или каким-нибудь глиняным покровом будет закрыта зрительная наша сила? Ибо одинаково я буду слеп, из какого бы ни был материала покров. В душе никогда не должно быть горечи и раздражительности, ибо добро можно защищать и другими способами»[270]. Поэтому великий так был свободен от этой страсти, что даже прикосновения ее не чувствовал и почти не знал совсем, какова она на самом деле, что особенно, по словам искусных в этом деле, является знаком высочайшей любви. Кто же лучше и мудрее его ухаживал за душевно недугующими и, исследовав болезнь, так трудолюбиво и искусно приготовлял лекарства, а потом превосходно лечил делом и словом? Слово же его было гораздо полезнее, чем дела других, так что сообщаемое о сиренах в сравнении с этим – пустая болтовня; это, казалось, были скорее божественные слова или как бы некоторые божественные чары, никогда не пропадавшие даром, но всегда оказывавшиеся полезными.

73

Но так как я вспомнил о словах и дивной при этом благодати учителя, то присоединю по необходимости и это к сказанному. При его беседах такая проявлялась благодать и дивная тайная сила, какой мне не приходилось ни в ком из прославившихся своей добродетелью наблюдать, хотя я слышал весьма многих великих мужей. Это было прямо нечто святое и Божественное, ни с чем не сравнимое, так что казалось, будто она касалась самой души, необычайно всю ее наполняя и, как бы поток какого-нибудь нектара, тихо проникая в саму глубину ее, так что слушавшему слова его представлялось, будто он скорее чувствует, чем слышит их. Но еще более важное и удивительное – это то, что, примешивая к своим словам по временам обычные рассказы, этим самым приводил слушателя в восторг, и тот испытывал некоторую дивную перемену, как бы услышав что-нибудь новое и неизвестное, из чего особенно можно было узнать тот источник, из которого вытекал этот замечательный и приятный поток, разумею силу Святого Духа.

74

Когда же он, подвизаясь как никто подвигом добрым, оканчивал свое течение (см. 2 Тим. 4:7) и смотрел уже на небо и уготованный ему венец, и тогда совершает чудеса, не меньшие раньше рассказанных. Ибо за десять дней до своего к Богу отшествия, обращаясь к помогавшему ему ученику, говорит: «Теперь, друг, пойдем помолимся в наших святых храмах, ибо я давно уже пообещал вознести эту молитву. И вот, чтобы конец жизни, наступив, не помешал нашему намерению, поспешно уплатим долг». После этого великий в течение целых двух дней обходил храмы, молясь и принося за все благодарение Богу, а также совершая исходное (εξιτήριον) и заранее принося жертву и совершая с великой радостью и взыгранием сердца общее моление за нас и за общую всех безопасность и благоденствие. Потом, возвратившись оттуда, два следующие дня он провел в безмолвии, а потом, призвав опять жившего вместе с ним друга и посадив возле себя, весьма явно предсказывает отшествие свое и просит перенести это великодушно и не предаваться безмерной печали, хотя бы это было для него и тяжело, и несносно, ибо он и после кончины любящим его и хорошо помнящим будет другом и самым скорым пред Богом предстателем. А что было потом, о том прилично другим, а не мне рассказать, ибо я не могу вспомнить об общей беде и несчастий, которым подверглись мы, хорошо знавшие и горячо любившие его. И вот, когда великий уже лежал при последнем издыхании, а его друзья, Ангелы, с неизъяснимой радостью торопили его к блаженной жизни, предстал опять пред ним друг и ученик по удалении всех, прося о последнем наставлении. Он же, раскрыв немного уста, сказал шепотом несколько слов о смиренномудрии и, представив ясный знак своего совершенства в руки возлюбленного Господа через бывших возле него Ангелов, всецело и радостно предал честной и чистый залог