Житие и деяния преподобного Саввы Нового, Ватопедского, подвизавшегося на Святой Горе Афон - [31]

40

Итак, сообщив ему, что было нужно, явившийся опять возвращается к себе, согласно, конечно, Божественному повелению, а он опять принимается за обычные свои подвиги и продолжает любомудрствовать (φιλοσοφεΐν) еще в течение года в той самой пустыне. Потом приходит к Иордану и входит в древний монастырь[179]любезного и одноименного с ним отца – разумею Савву, – в котором с удовольствием поселившись, решительно никуда оттуда не выходит, беседуя только с собой да с Богом и, как какой-нибудь превосходный купец, наслаждаясь с великой радостью и безопасностью собранным с большим трудом богатством. Прошло немало дней. И вот, когда в тамошних монастырях сделалось известным, что великий Савва после долгого отсутствия опять возвратился, то собрались целые толпы монахов, чтобы повидать его. И не только окрестность Иордана, но и вся Палестина сбежалась к нему – всех созвал к нему как бы на крыльях быстро облетевший повсюду слух о его возвращении, нисколько не в меньшем количестве, чем раньше иудеев на тот же Иордан ко Крестителю. Ибо радость, которую и выразить нелегко, вместе с некоторым великим удивлением овладела ими не только потому, что они увидели его, которого почитали так же, как и Главу[180], даже еще больше, если так можно выразиться, но и потому, что они после целого года усиленных розысков его увидели его блаженным, богоносным и поистине великим. Это становилось ясным при одном взгляде на его лицо, исполненное какой-то неизреченной благодати и светлости, так что являлось весьма приятным и удивительным для приходящих. Эта (внутренняя) благодать как бы через какой-нибудь телесный орган и вовне изливалась и виделась, особенно более духовными и высокими, у которых чувства навыком приучены к различению добра и зла (см. Евр. 5:14), согласно словам божественного апостола. Они именно (духовные) и для остальных были светлыми вестниками о нем, и удивление исполнило души всех, и (посетители) каждый день усердно стали стекаться к нему. Даже измаильский народ не был чужд рассказов о нем и удивления – и у них шла о нем великая слава, и они относились к нему с благоговением, с удовольствием слушая рассказы о нем. Однако и при таком положении он каждый день безмолвием и дивным созерцанием простирался к Богу, ненасытно наслаждаясь красотою Его. Но взгляните на другое состязание (πάλην) подвижника, ибо пришло уже время рассказать о самой главной борьбе (παλαισμάτων) его.

41

После того как лукавый, все, как говорится, испытав и подвинув, увидел, что он «пишет на воде, бьет по облакам и стреляет в небо», – так ведь говорят по отношению к тому, что невозможно, – он все-таки не оставляет борьбы, хотя и давно уже следовало (сделать это). Ибо как он мог (оставить его), видя, что он восходит вышеестественно с плотию на небо, откуда он сам, хотя и был бесплотным, несчастно ниспал! И вот он прибегает к последнему оружию, к последней, как говорят, опоре. Собрав все свои лукавые силы и выстроив их фалангами в ряд, как бы на войне или каком-нибудь сражении, сам будучи и полководцем, и вождем отрядов, и первым борцом, лично вступает с ним в борьбу. И сперва криком и шумом и некоторым свистом они, кажется, потрясают пещеру, бесстыдно крича и шумно произнося угрозы и брань на непобедимого и бесстрастного, а потом еще более дерзко выкрикивают следующие слова: «Зачем ты нас опаляешь, зачем ты всю жизнь во всяком деле нам постоянно противишься, хотя мы не сделали тебе решительно никакой обиды! Мы не можем выносить твоих подвигов и твоего неослабевающего против нас усердия, мы не выносим слуха о тебе, и одно имя твое нам противно! Итак, или оставь эту борьбу и вражду с нами и дай себе и нам хоть немного отдохнуть, или как можно скорее уходи к Своему Возлюбленному, оставив наши владения, ибо твоя любовь к Нему усиливает нам борьбу с тобою. Итак, избери что хочешь из сказанного, иначе мы не оставим тебя, что бы там ни случилось, пока не изгоним, хотя бы и против воли, из этой временной жизни!» Но великий был бесчувственен, подобно спящему, ибо уже давно привык к этому, и, изучив их нападения, он оставался спокойным, пребывая в Боге и в обычном радостном состоянии духа и считая за детский лепет шум и обильную болтовню их. Они опять с воплем и некоторым ужасным и диким воем закричали: «Ты не слышишь, ты ничего не отвечаешь нам, ты не обращаешь внимания ни на наши вопли, ни на наше молчание!» Он же опять не отвечал им ничего, а пел Богу подходящие пророческие слова: желающие мне зла говорят тщетное и замышляют всякий день козни. А я, как глухой, не слышу и, как немой, который не открывает уст своих. И стал я, как человек, который не слышит и не имеет в устах своих ответа. Ибо на Тебя, Господи, уповаю я! (Пс. 37:13–16). Они же, как бы еще более исполнившись неистовства и дерзости и не будучи в состоянии сдержать себя, наступают на великого таким образом. Отовсюду собравшись и как один выстроившись сомкнутым строем, с величайшим криком, жаждая убийства, – о суды Божии! – хватают его и, отнесши на соседний утес, сбрасывают вниз головою. Утес же был настолько высок и страшен даже при одном взгляде на него, что упавший оттуда никогда не мог бы остаться живым, будто то человек, или скот, или что бы то ни было. Но думаю, что дивный Савва в это время мысленно слышал: