Жить не дано дважды - [19]

— Еще, мальчишки! — попросила Таня, когда они смолкли.

Миша послушно завел про «Синенький, скромный платочек…», но раздался звонок, из кабины вышел инструктор-парашютист.

— Первая пара, приготовиться!

Мы торопливо обнялись с Таней. Максиму пожала руку. Мальчишкам помахала:

— До свидания, мальчики! До встречи на земле!

…Вот как мы встретились, мальчики!

Весенний ветерок перебирал на лбу Вольчика белесую прядку, трепал вырванный треугольник на Мишкиной коленке. У Кольчика почему-то не связаны руки. Четверо мальчиков-москвичей, не закончивших десятый класс. Им некогда было учиться, они не могли учиться — решать задачи, писать диктанты, когда их родную землю топтал остервенелый враг.

— У-у-у, сволочи! — погрозила я кулаком жандармерии, разместившейся в бывшей школе.

Весь свой гнев, все горе свое, всю ненависть вложила я в это ругательство. Не на тех ведь напали. Не на тех. На нашей земле страхом не возьмешь. На нашей земле рождается вместо страха лютая ненависть. Неистребимая.

Я некстати вспомнила о Василии, плечи у меня опустились. Но тут же снова расправила их. Василий — падаль. От него, живого, несет трупным смрадом, измена никому не приносила счастья. А на нашей земле свободу несут не Василии.

Обратно я едва плелась от усталости, от потрясения, от гнева.

Но этому дню не суждено было еще кончиться.

Домой я пришла в сумерках и, как ни странно, застала Василия, причем — одного. Он все время пьянствовал с кучкой дружков — то сам к ним ходил, то их сюда волок. А тут — дома, и один, и пьет чай. Держит в растопыренных пальцах блюдце и со свистом тянет в себя кипяток. Втянет, чмокнет от удовольствия, шмыгнет носом и снова тянет. Удивительное дело — попал в свою среду и потерял то немногое из культуры, что приобрел было в армии.

— Где Лиза? — спросила я.

— Пленным мамалыгу понесла, — усмехнулся Василий. — Поискать среди них своего мужика.

— Пленным? Каким пленным?

— А обыкновенным… У шоссе встали, разрешили покормить.

Я больше не чувствовала усталости. Кинулась к буфету, нашарила кусок мамалыги, несколько комков сахару, завернула все в полотенце и побежала на край села.

Там, на небольшой полянке, сбилось в кучу до трехсот человек. Изможденных, с потухшими глазами, оборванных — в остатках шинелей или телогреек, в пиджаках, а то и просто в гимнастерках. Десяток женщин стояли поодаль и горестно смотрели на этих людей. То, что принесли женщины, и третьей части пленных не накормить.

Вдруг пленные зашумели, зашевелились. Конвойные заорали. Я не сразу поняла в чем дело. Десятки страшных, изможденных рук потянулись ко мне.

— Девочка, дай… Дай! Дай! Девочка!

Я почувствовала, как у меня зашевелились волосы от ужаса. Пленные напирали, конвоиры их били прикладами. Но один прорвался вперед — в офицерских брюках, рваной майке. Он протянул руку с пустой консервной банкой. Банка прыгала вместе с рукой. Босые ноги пленного тонули в топкой грязи, перемешанной со снегом.

Я подняла глаза и встретилась с его глазами — огромными, чистыми, синими. Ему было не больше восемнадцати. Как Сережка. Я протянула ему сверток. Но подскочил конвоир, толкнул его.

— Этот нельзя! — закричал конвоир.

Я встретилась снова взглядом с синими глазами пленного и кинула ему сверток. Поймал сверток конвоир. Тогда синеглазый пленный поднял руку и влепил конвоиру пощечину. Мгновение. Автоматная очередь… и… Я зажмурилась. А когда открыла глаза, конвоир бешено топтал сапогами, втаптывал в грязь мамалыгу, сахар, мертвую голову пленного.

Домой меня привезла Лиза. Она и отхаживала меня целую ночь. Спасибо Лизе, доброй и робкой сестре Василия. Она оказалась единственным человеком в этой огромной и скотской семье, прижившейся в оккупации. Из пяти братьев Василия и Лизы ни один не был на войне. Только Лизин муж воевал, и она говорила об этом шепотом. Боялась, что немцы рассчитаются за него и с ней, и с детьми.

В эту ночь я так и не смогла заснуть. Мучила мысль, почему перед вылетом я так и не решилась сказать Прищуренному о Василии, о своих сомнениях.

Наверное, потому что у меня не было перед вылетом недоверия к Василию. Он вел себя на «большой земле» не лучше и не хуже других. Если и не герой, то и не трус — уже это одно хорошо. А тут еще и радость возвращения, и быстро зажившая рана, и то, что Максим с Таней готовились на задание, а я отчаянно завидовала.

Через несколько дней Прищуренный спросил:

— Как, Оля, себя чувствуешь? Можешь лететь в тыл?

— Конечно! — воскликнула я без раздумья. — Конечно, товарищ подполковник.

Я вспомнила, как мы с Таней прикручивали Прищуренному по второй звезде на погоны. Очень радовались за новоиспеченного подполковника, я и Таня прыгали, Максим — поцеловал его, Василий сказал — поздравляю и ушел. Он вообще тогда мало бывал с нами, мало разговаривал, был задумчив. Я не мешала ему — пусть подумает, есть о чем. Возможно, пример дружбы, готовность каждого пожертвовать ради другого собой, взаимовыручка, то есть все то, с чем Василий впервые в жизни тесно соприкоснулся во время перехода нашей группы через фронт, заставили его серьезно пересмотреть свои поступки.

Я вспомнила, что в самолете, уже перед выброской, я еще и еще спрашивала себя, глядя на перекошенное лицо Василия (его мутило), правильно ли я сделала, не поделившись ни с кем.