Жила в Ташкенте девочка - [54]

— Да, да, — кивала головой тетя Агаша, не замечая, что я привалилась спиной к двери парадного и похолодевшими пальцами рылась в пустом кармане.

«Эмилия Оттовна, вы, наверно, идиотовна». А на другой стороне записка Нияза, которую мама так искала, чтобы показать бабушке. И это важное письмо попало в руки Булкина! Вот что я опять натворила!

— Ну, пошли, я до дома доведу, — услышала я снова голос Агафьи Семеновны, которая и до этого все время что-то говорила, но я как будто оглохла и только видела, как шевелятся ее губы.

— Нам нельзя уйти, тетя Агаша, — важно ответила Глаша. — Мы не отстали, мы Васю дожидаемся.

— А-а! Ну, то-то. А Васенька где?

— Он сейчас придет, — быстро сказала я, боясь, как бы мы с Глашей опять чего-нибудь не выболтали.

— Он сейчас придет, — поняла меня Глаша.

— Ну придет, так ладно, а мы пойдем, Володечка, путь далекий, а мне еще кухню мыть.

Полкан встал, потянулся, но, увидев, что мы продолжаем сидеть, снова улегся отдыхать. Меня охватило прежнее беспокойство, под ложечкой ныло, руки опять стали потными и дрожали, а ноги как ватные. Глаша, которой ничего страшного в рассказе Агафьи Семеновны не открывалось, помолчав, спросила:

— Куда же могла деться та девочка, ну куда? Ну что ты молчишь? Если бы я была там, я бы сразу поняла куда. А ты просто какая-то несмышленая.

Что я могла ответить? И все же Глаша продолжала тормошить меня:

— Ну куда она могла деться? С дерева не упала?

— Нет.

— Может, выше залезла?

— Ну что ты!..

— Так куда?

— Знаешь, — нерешительно сказала я, — мне показалось… но только я боюсь, что не поверят.

— Вот побожусь, что поверю. Я же тебе всегда верю. — Это Глаша лукавила. — Ей-богу! Хочешь, крест поцелую? — Она сунула руку за пазуху и, вытянув медный крестик на шнурочке, поцеловала его.

Я махнула рукой: что мне ее крест!

— Понимаешь, Глаша, мне показалось, что она вниз провалилась. В дупло.

— Во-о! — протянула Глаша. — Значит, дерево было трухлявое?

— Я-то не долезла туда, а девочка сказала: дощечки там гладкие, выструганные. Ведь белки не могли бы так сделать? Это кто-то нарочно сделал. А доски, может, сдвинулись или поломались так: хлоп! Она: «А-а-а…» И все стало тихо…

— А почему стало тихо?

— Не знаю. Может быть, глубоко, — устало предположила я. — Может быть, там колодец…

— А почему Журавль тебя бить стал?

— А чтобы я не говорила.

— А что, если это нарочно сделали, чтобы детей заманивать?

— Нас не заманивали, мы сами полезли.

Глаша пожала плечами, углубилась в размышления. Но в это время наше внимание привлек скрип колес. Медленно выехала из-за поворота арба.

— Гляди, — тихо прошептала Глаша, хватая меня за руку, хотя старый арбакеш вряд ли мог бы нас услышать. — Это та самая арба, что Лунатиковы вещи привезла.

Густое облако пыли поднималось из-под колес. Кто сидел позади арбакеша? По-моему, Виктор Рябухин, хотя, может, мне показалось. Возле него длинный тюк, завернутый в знакомое голубое тканьевое одеяло Агафьи Семеновны, которое она недавно тщательно крахмалила и наглаживала у нас во дворе.

— Во! Лунатиковой матери обратно вещи повезли. Смотри, это тот арбакеш, который сюда с Рядовской вещи перевозил. А этот Виктор хромой откуда здесь взялся? — подперев щеку кулаком, судачила Глаша. — Вот бы прокатиться на арбе на Рядовскую!.. Да нам надо Ваську дожидаться.

Значит, правда — это был Виктор. А я своим глазам не поверила. Глаше надоело сидеть на одном месте. Она попыталась заглянуть в щелку между ставнями. Нашла кусок кирпича и попробовала сшибить спелую грушу со свесившейся над дувалом ветки. Отколупнула от стены кусок извести, нарисовала «классы» на кирпичном тротуаре и стала прыгать. Но каково же было ее изумление — а я удивляться уже не могла, — когда пустая арба, без Виктора и без тюка с голубым одеялом, скрипя, проплыла мимо нас обратно.

— Батюшки-матушки, украли Агафьино одеяло да еще небось и подушку! Ну мы-то видели и все скажем. Ведь не мог арбакеш до Рядовской в один миг доехать и сюда вернуться.

Я смотрела вслед пыльному облаку. Оно не завернуло к детскому дому, а поплыло прямо, где тополя на этой длинной улице почти сливались и казались рощицей.

НЕ НАДО ПРИВЯЗЫВАТЬ ПОЛКАНА

История с тюком, завернутым в голубое одеяло, который Виктор увез, очевидно пользуясь отсутствием Агафьи Семеновны, настроила Глашу на совсем обыденный лад. Она поведала мне, что мать Володьки Дубова ездила в Самару спекулировать мукой, а на вырученные деньги купила граммофон, точь-в-точь как у Лунатика. И к граммофону еще ой какие пластинки: «Клоун Бим-Бом», «Варя Панина» и «Девчоночка Ойра-ойра».

— Хочешь, пойдем завтра — попросим Володьку завести, когда его матери дома не будет?

Как ни странно, меня больше всего успокоило это «завтра». Придет конец этому страшному дню, и будет ночь, когда все хорошие и плохие спят, а потом наступит завтра, конечно, на родной Рядовской улице.

Поэтому я даже весело засмеялась, когда Глаша сплясала тут же на тротуаре, напевая «Ойра-ойра», и почти без всякого перехода станцевала, как она уверяла, узбекский танец «чикар нанай». Когда же ей и это надоело и она стала звать меня посмотреть, что делается у ворот детдома (а может быть, и Васю встретим), я, тоже уставшая от ожидания, молча пошла за ней в сопровождении лениво плетущегося Полкана.