Жила-была девочка… - [9]

Кто-то из соседок отобрал у нее Борьку, кто-то обнял за плечи и гладил по волосам, а она терлась головой и лицом о холодную стену, совершенно не зная, как же ей быть дальше.

— Ну хватит, хватит, — полушепотом уговаривала ее Алевтина Васильевна. — Успокойся. Ну сказанули, чего не следовало. А ты не сердись, успокойся.

— Эх, тетя Аля, — вздохнула Клава. — Добренькая ты больно, вот что я скажу. «Чего не следовало!» Мы правду говорили. И ей пора эту правду понять. При ней мужики-то ходят. А она все: «мамочка, мамочка…» По такой мамочке веревка плачет. Алкашка несчастная…

— Будет тебе, Клава. Мать она ей.

— Вот именно, — усмехнулась Клава.

— Хватит! — оборвала ее Алевтина Васильевна. — Иди, Юля, домой, иди, хорошая. Не сердись на нас, дур.

Медленно, очень медленно поднималась Юлька по лестнице, неся на руках совсем разомлевшего Борьку. А внизу, у входа в подъезд, сердито гудел голос расходившейся Клавы:

— Не цацкаться с этой лахудрой надо, а в руки брать. Эх, не я на Юлькином месте. Я бы им устроила, я бы им показала гулянки. И дверей бы не нашли, в окна бы прыгали. Я бы их выучила.

— Уймись, говорю…

— Все бы в милиции были. И Катька тоже…

Мягко захлопнувшаяся за спиной дверь отсекла голоса женщин, и Юлька оказалась в тишине. В комнате было страшно накурено, пахло водкой, колбасой, духами и еще чем-то приторно-тяжелым, вызывающим головокружение и тошноту.

Юлька положила Борьку на диван, открыла окно, прислушиваясь к тишине спальни — спит там мамочка или нет? Потом умылась, начала собирать со стола тарелки с остатками закусок, пустые бутылки, окурки, банки из-под консервов.

Когда сметала со стола тряпкой, на глаза попался обрывок газеты или журнала с оборванным с обеих сторон заголовком: «…вочка из Хиросимы…» Непонятный ли заголовок заинтересовал Юльку или приковало к себе страшное слово «Хиросима», но она взяла обрывок, осторожно очистила его от консервной жижицы и стала читать.

На измазанном клочке рассказывалось о японской девочке Сисако Тейко, о ее неизлечимой болезни после атомной бомбежки, о том, как увидела Сисако Тейко сон, в котором добрый волшебник сказал ей, что если сделает она тысячу бумажных журавликов, то останется жить.

С замиранием сердца читала Юлька о том, как, поверив в чудесный сон, девочка начала делать журавлики.

«Успела? — с тревогой думала Юлька, торопливо очищая залепленные остатками еды строчки. — Она успела? Сделала?»

И когда прочла, наконец, как, сделав всего шестьсот журавликов, умерла незнакомая ей девочка из Хиросимы, замерла Юлька на месте, оцепенела. «Как же так? — шептали ее губы. — Разве это справедливо? Она же так поверила!»

А глаза с недоумением осматривали голые стены квартиры, спящего на диване Борьку, наполовину убранный стол и не находили ответа. Тяжело вздохнула Юлька, сжала кулачки на груди и прошептала отчаянно:

— Бедная Сисако Тейко!

Так жаль было ей в эти минуты до сих пор неизвестную ей девочку, ее отчаянную, но бесплодную борьбу за жизнь, что Юлька, не задумываясь, готова была сейчас сделать все, лишь бы она осталась жить.

И вдруг Юлька подумала, что эта девочка из Хиросимы, даже будучи очень больной, верила и боролась, а она, Юлька, разве она борется? У нее есть руки, ноги, она может ходить, может, что захочет, делать, но разве она борется по-настоящему? Вот белозубый… Он смеет, а она… Или она трусиха? Ведь она была в своем доме, а он… Он — чужой! Чужой здесь. И значит, не она, а он должен уважать ее и бояться. А боится она — белозубого, того пьяного дядьки, от которого удирали с Женечкой, маминых подружек. Но почему она такая?

Юлька еще раз перечитала короткую статью и шепнула:

— Надо бороться…

Только вот как бороться — этого она еще не знала. Мысли приходили несуразные, не те, какие могли бы в чем-то помочь. И она огорченно вздыхала, понимая теперь, что все-таки это очень трудно — бороться.

Потом, она мыла посуду, сливала из бутылок остатки спиртного… Чуть побаливала голова, руки были словно неживые. Бросить бы сейчас все и уткнуться рядом с Борькой на продавленный диван…

Думала, а сама привычно делала что надо, постепенно освобождая стол от грязной посуды. Нет у нее права бросить. Завтра суббота, а выходные дни самые хлопотные. Набегут с утра мамочкины подружки, усядутся за стол — и пропал день. Не успеют подружки уйти — заявятся гости. Бывало и так. А в понедельник — последний экзамен.

Юлька аккуратно вытерла стол, прикрыла в зале окно, выключила свет. Потом взяла учебник геометрии, устроилась на кухне и начала повторять.

— Уравнению первому удовлетворяют координаты любой точки данной окружности. Если же точка не принадлежит, — тихонько бубнила Юлька, — если не принадлежит, то…

А перед глазами — уходящая по темной аллее сквера Женя.

— Ты не представляешь, Женечка, — мысленно говорит ей Юлька, — какие они все противные. И Иван Григорьевич и… белозубый. А я не знаю, что с ними делать. Тетя Клава говорит, что всех их надо в милицию, но как же это? Маму — и в милицию…

Вздрогнула Юлька и открыла глаза. В кухне горело электричество, а за окном было почти совсем светло и край неба над домами цвел ярко-багровыми красками. «Да как же это я? — удивилась Юлька. — Учить надо, а я сплю».