Жила-была девочка… - [15]

— Юлька, ты боишься? — заметил ее состояние дядя Витя.

— Боюсь, — созналась Юлька, поглядывая на кусты.

— Кого?

Юлька не знала, кого и чего боялась, и виновато опустила глаза.

— Пойдем! — решительно сказал дядя Витя. — Когда тебе делается страшно, надо посмотреть страху в глаза. И он убежит.

Он взял Юльку за руку, и они пошли в кусты. Там было куда темнее, чем у костра, но отблески пламени проникали и сюда, и было хорошо видно, что никого в кустах нет.

— Вот видишь? — улыбнулся дядя Витя. — Страх убежал. Если хочешь, пойди одна и посмотри вон за тем кустом. Там тоже никого не будет, потому что страх убежит от тебя еще дальше.

— Нет, — благоразумно решила Юлька. — Пусть себе там сидит.

Мамочка все это время была веселая, нарядная, улыбчивая и такая же подвижная, как дядя Витя. Пришла зима, и втроем они ходили на лыжах, на городском катке учили Юльку кататься на коньках и катались сами, ходили в кино, играли в снежки, строили крепости…

Ни до той поры, ни потом никогда не была так счастлива Юлька, которой было разрешено все, кроме одного: плохо учиться. Но она была почти отличницей и, значит, не было для нее никаких запретов.

Прекрасная жизнь закончилась неожиданно и страшно. В один из дней ранней весны дядя Витя, возвращаясь из рейса, попал в гололед, не удержал на крутом спуске свою тяжелую машину и погиб. До сих пор помнила Юлька отчаянный крик мамочки у заколоченного наглухо гроба:

— Покажите, покажите, пока-жи-те-э!

Но ей так и не показали. Страшно покалеченного шофера дядю Витю, которого Юлька успела полюбить, похоронили, не открыв гроба.

Целыми днями сидела теперь мамочка где-нибудь в уголке, тихая, молчаливая, безучастная ко всему. Плача и целуя, ходила возле нее Юлька, кормила, поила, укладывала спать, не зная, что делать и чем ей помочь. И когда через много трудных дней мамочка неожиданно о чем-то спросила Юльку, она разрыдалась от радости.

Потом мамочка вышла на работу, стала кое-как следить за собой, но была по-прежнему тиха, равнодушна, и в глазах ее, даже смотревших на Юльку, не было ни интереса, ни заботы, ни грусти. В них была пустота.

С тех пор мамочка начала пить. Сначала незаметно — от нее лишь иногда пахло водкой. Потом чаще, больше.

— Пройдет, оклемается, — уверяла появившаяся тогда у них впервые Тимофеевна. — Дай срок!

И Юлька верила: пройдет, оклемается, дай срок.

Даже когда мать запила вовсю, не покидала Юльку надежда, что станет прежней, что вновь оживет ее мамочка. Поэтому и очередное, неожиданное для Юльки, замужество матери приняла как должное, уверенная, что он, муж, ее остановит.

Вскоре после этого недолгого замужества приехала к ним папина сестра тетя Поля. Она просила маму, чтобы та отдала к ним Юльку. Мама была не против, но Юлька отказалась наотрез: как же она могла бросить свою беспомощную мамочку? Тем более, что новый муж не помог. Пожил, пожил у них да и пропал куда-то.

И когда квартиру меняли — надеялась Юлька. Жалко ей было ту квартиру — просторную, светлую, веселую. «Но, — думала она, — может, лучше станет мамочке в новой обстановке, может, забудет все…» Были и другие «но». Родился Борька, и о мамочке нехорошо заговорили. Может быть, не будет этого на новом месте, где никто ничего не знает? И еще. Стыдно стало Юльке, живя почти в центре, появляться на улице в своих платьях — жили они к тому времени уже трудно.

У мамочки обнаружилась растрата, и многие вещи, чтобы ее погасить, пришлось продать. Кроме того, суд запретил ей работать там, где дело было связано с деньгами. Получала она теперь совсем мало, денег постоянно не хватало, и о том, чтобы что-то купить Юльке из одежды, нечего было и думать. И она стеснялась своей жизни в центре. А окраина — совсем другое дело, там проще. Да и денег обещали за квартиру при обмене.

Но и на новом месте мать осталась прежней. Пила, выходила замуж и расходилась. Но Юлька не хотела, не могла поверить, что так будет всегда.

Здесь, в теплой постели, под лучами ласкающего ее солнца, все былое казалось не только странным, но даже нереальным, приснившимся в плохом сне. Вот откроет она сейчас глаза, а мама стоит рядом и улыбается. Не опухшая, не заспанная, с нечесанными волосами и в грязном, расстегнутом на груди халате, а такая, какой она была в дни далекого Юлькиного детства: ясноглазая, аккуратно причесанная, в белой, тщательно выглаженной блузке и черной, облегающей бедра, юбке. Подойдет, как бывало, тихонько поцелует Юльку в щеку холодноватыми после умывания губами и скажет… Что же она скажет? Что? А впрочем, не все ли равно? Пусть она даже молчит, но по ее улыбке, по глазам, по всему ее праздничному виду Юлька сразу поймет все, что она хотела сказать.

— Юлька, поставь чайник!

Будто швырнули, не глядя, в чистый родник горсть навоза, и мысли Юльки пошли черными, затухающими кругами.

— Сейчас, мамочка!

Юлька торопливо накинула халатик, метнулась на кухню, схватила чайник.

Мать долго, откашливаясь и отплевываясь, умывалась, обливая водой полы распахнутого халата, грязную рубашку и пол вокруг. Торопливо вытерлась полотенцем, присела за стол.

— Там… ничего нет?

Юлька побледнела. Утренние мысли роем пронеслись в голове, и она невольно качнулась к матери.