Жила-была девочка… - [17]

Юлька беспомощно заметалась по узкой площадке перед закрытыми, неприветливо смотрящими на нее дверями.

«Люди, большие люди! — с отчаянием думала Юлька. — Ну почему вы такие? Почему прячетесь за дверями, не хотите видеть, что делается рядом с вами? Почему не прогоните всех этих страшных людей, почему не поможете мне? Я же не справлюсь с ними!»

— Ты чего, доченька?

Алевтина Васильевна смотрела на Юльку из-за полуоткрытой двери сочувствующе и печально.

— Так, — ответила Юлька, отводя взгляд.

— А-аа! — понимающе протянула Алевтина Васильевна, прислушиваясь к пьяному визгу из-за двери. — Заявились, ни дна им, ни покрышки. Иди-ка ты к нам.

— Нет!

— Иди, иди, глупенькая. Чего застеснялась? — вышла из двери, осторожно взяла Юльку за локоть. — Пойдем, голубь мой. Книжка вон у тебя. Стало быть, экзамены… Вот и посиди у меня, поучи, что надо. Идем, идем!

Не раз забегала Юлька в эту квартиру, но обычно дальше двери не шла и долго не задерживалась. Получив из рук Алевтины Васильевны то, что просила, стыдясь и краснея, торопливо уходила обратно. А тут потянула ее Алевтина Васильевна дальше, в комнаты.

— Юлька? — удивленно и обрадованно прогудел муж Алевтины Васильевны. — Вот молодец, что пришла! Ну проходи.

Он всегда улыбается — толстый, но удивительно подвижный и постоянно приветливый Александр Сергеевич. И Юлька невольно улыбнулась ему, сразу почувствовала себя спокойной и уверенной рядом с этим большим и сильным на вид человеком.

— А мы тут сидим с матерью, тоску давим, — сказал Александр Сергеевич. — А сейчас вместе завтракать будем.

— Я уже, — засмущалась Юлька. — Спасибо!

— А мы еще раз!

— Но я не хочу.

— А мы через не хочу! Мать, корми!

Юльку все же усадили за стол. И как-то вышло само собой, что под шуточки и смешки Александра Сергеевича и молчаливые улыбки Алевтины Васильевны она ела, пила чай, забыв о своих переживаниях на лестнице, о пьяных женщинах и о страшно коротком халатике. Так покойно и мило было ей за столом с этими простыми людьми. Поэтому безропотно позволила увести себя после завтрака в маленькую комнатку, где стоял большой письменный стол, диван и широченный книжный шкаф, доверху набитый книгами.

— Сиди и учи тут, сколько тебе влезет, — в последний раз улыбнулся Александр Сергеевич, оставляя Юльку одну.

Это был совсем иной, давно забытый Юлькой мир тишины, покоя и уюта. Солнечные лучи широко и свободно смотрели в большое окно, высвечивая край полированного стола, широкую ковровую дорожку на полу, пригревая Юлькины плечи.

Здесь даже голова соображала не так, как на кухне, и многое из того, что читала Юлька, становилось понятным сразу, укладывалось в памяти без напряжения и усилий. Формулы, выводы и теоремы не казались теми непроходимыми дебрями, которые только и созданы для того, чтобы бесконечно путаться в них. И Юлька разбиралась с увлечением, удивляясь, что все это, оказывается, может быть интересным и понятным.

— Юленька, иди-ка обедать!

— Разве уже обед? — очнулась Юлька.

— Обед, доченька, давно уже прошел. К ужину дело идет.

Только теперь заметила Юлька, что не греет солнце ее спину, а косо смотрит откуда-то сбоку, освещая книги в шкафу.

Обедали вдвоем с Алевтиной Васильевной. Сюда, на кухню, сквозь плотно прикрытую дверь на лестничную площадку и даже сквозь стену прорывались пьяные женские визги, и Юлька притихла, прислушиваясь к ним с болью и недоумением. Как не вязались они с видом этой чистой, опрятно убранной кухоньки, с той тишиной и покоем комнаты, где Юлька так хорошо провела несколько часов.

— И куда же власть-то городская смотрит? — неожиданно вздохнула Алевтина Васильевна. — Люди куда смотрят? Их же, алкашек этих, от мира прятать надо. Это же зараза, язва сибирская, а не люди по земле ходят.

Юлька молчала, уткнувшись взглядом в тарелку, медленно жуя и уже не чувствуя вкуса пищи.

— Ходила я, — снова вздохнула Алевтина Васильевна, — ходила в милицию звонить. А дежурный ихний мне в ответ: если не скандалят, не имеем права забирать, в квартире разрешается. Разрешается, доченька. При детях малых, при девочках несмышленых — разрешается. В газетах пишут: болезнь это. Так лечи, если болезнь. Тифозного-то или с поносом которого силком эпидемстанция в больницу везет. Потому что — зараза. А ведь пьянка-то хуже заразы. Не только смерть от нее… И дураки родятся, и убийства, а вот — разрешается.

Теперь молчали обе, каждая занятая своими, но одинаково тоскливыми мыслями.

Первой очнулась Алевтина Васильевна.

— Ой! Да что же это мы? Суп-то остыл, поди, уже. А что до заразы этой — истребят. Поверь слову, истребят. Дай только срок.

Но уже пропало ощущение спокойствия и уюта, и не было ни желания есть, ни о чем-либо говорить. Из-за стола встали молча.

— Просьба к тебе, доченька, — стараясь расшевелить Юльку, заулыбалась Алевтина Васильевна, — помоги беде. Купила дочке платье, а не знаю, годно ли ей будет. Примерь, пожалуйста. Она по фигурке-то — ну вылитая ты. Разве что чуток повыше. Примерь.

Как ни отнекивалась Юлька, пришлось надевать платье. Но все же настояла, чтобы переодеться одной и не показывать Алевтине Васильевне своего стираного-перестираного, латаного-перелатаного белья.