Жила-была девочка… - [16]

— Мамочка, не пей! Лучше поешь. Хочешь, я пожарю картошки? И консервы остались.

Мать глянула на Юльку без удивления, покачалась из стороны в сторону и ничего не сказала.

— Мамочка! Не надо, мамочка, я прошу тебя, умоляю! — Юлька упала на колени, протянула к матери руки. — Мамочка! Ты же такая красивая, такая умная… Не пей, не надо, мамочка! Ты глянь, ты посмотри! Борька такой худой… Он же не ходит почти, мамочка, его к врачу надо… И мы… У нас нет ничего… И денег нет. Мамочка!

— Ну хватит, — безучастно сказала мать. — Подай!

Юлька, сдерживая слезы, подала то, что старательно сливала ночью из бутылок и рюмок, с замиранием сердца смотрела, как мать, давясь, торопливо выпила и потом долго сидела молча, держа стопку в руке. И вдруг сказала:

— Денег нет… Будут деньги. Я замуж выхожу. За этого… как его, — но так и не вспомнила, за кого, усмехнулась. — У него зарплата — будь здоров. Он меня в санаторий повезет. Вот как!

И победно, торжествуя, посмотрела на дочь.

— Не выходи, мама, — попросила Юлька. — Ты уже сколько выходила…

— Брысь! — сказала мать все так же безучастно. — Ты это оставь. У женщины… должен быть спутник.

Встала и вышла из кухни.

Юлька успела приготовить завтрак, умыла и накормила Борьку, когда на лестнице раздались визгливые крики, топот ног, и компания женщин ввалилась в квартиру.

Они входили без стука, без разрешения. Не здороваясь, миновали прихожую, с шумом и гамом, притопывая каблуками, полезли в зал. Одна из них выхватила из-за пазухи бутылку и, помахивая ею в воздухе, приплясывая, пошла вокруг стола, вскрикивая визгливо-хрипло:

— Их, их, их, их…

Другая хлопнула в ладоши, подхватила с бессмысленной веселостью:

— Эх, давай, давай, давай! Ох, я!

Две других стояли молча, улыбаясь устало и лениво.

Их знала не только Юлька. Их знал весь город. Совсем еще молоденькая Сима, старая-престарая Тимофеевна-Боярышня, сорокалетние Анна и Ляха — такие разные по возрасту, они были удивительно похожи друг на друга. Одеждой, с какой-то особой небрежностью сидевшей на них; волосами — спутанными, падающими на лоб и на глаза из-под нестираных, мятых косынок свалявшимися космами; походкой — развинченно-неровной, вихляющей; и особенно лицами — морщинистыми, устало-изможденными, с мешками под глазами и отупело-равнодушными даже тогда, когда они смеялись или улыбались.

Юлька часто встречала эту четверку в городе. Один раз наблюдала, как они, торопясь и оглядываясь, сливали остатки из пустых бутылок, огромным штабелем стоящих в ящиках позади магазина. А пьяных, бредущих куда-то по улице, визгливо-шумных, не замечающих никого и ничего вокруг, видела не раз.

Почему-то их не трогали. Четверка спокойно отиралась возле магазинов, проходила мимо милиционеров, пела песни, сквернословила, а их лишь провожали взглядами, осуждающе покачивали головами, не принимая никаких мер.

Правда, Юлька слыхала, что однажды их пытались отправить в вытрезвитель. Но четверка подняла такой визг и шум на улице, что смущенные милиционеры посчитали за благо поскорее отойти подальше.

В квартиру Юльки они приходили нечасто, только по выходным, когда дома была мать.

Тимофеевна с притопами покрутилась по залу, шлепнулась на диван рядом с недоуменно смотрящим на женщин Борькой, высоко задрала ноги, обнажив грязное белье и волнами спустившиеся чулки.

— Гуляй, бабоньки!

Зажав ладонями пылающие щеки, Юлька беспомощно стояла на кухне. Кто поможет, куда бежать от этих пьяных выкриков, соленых частушек, гогота, рева и визга? Если бы был папка… Если бы был хотя бы кто-то… Если бы…

— Чего прижалась?

Мать, удивительно ожившая, почти веселая, стояла в дверях.

— Давай, чего есть, на стол!

— Мамочка!

— Кому сказала?

— Там же только Борьке на обед осталось…

— Не сдохнет. Живо!

Пряча клокочущую в груди ненависть, ставила Юлька на стол остатки вчерашних закусок. Потом подошла к Симе, держащей на коленях Борьку.

— Дайте его.

— Не трожь! — ответила за Симу Тимофеевна. — Пусть ангелок с нами побудет. И ты присядь. Опрокинем по стакашку? А?

— Рано ей, — хмуро сказала мать.

— Рано? — искренне удивилась Тимофеевна. — В пятнадцать-то лет? Ха-ха-ха! Да я в ейные годы и пила во всю ивановскую и с мужиками будь здоров…

Юлька опрометью бросилась на кухню, схватила учебник геометрии и выскочила на лестничную площадку. «Куда же теперь?» — ужаснулась она.

Там, в доме, где Юлька родилась и провела свое детство, у нее было много друзей, которых она давно знала и которым безгранично доверяла. Здесь же настоящих друзей у нее не было. Даже к Алевтине Васильевне после случайно подслушанного разговора Юльку уже не влекло.

А все — Тимофеевна! Нашептала пьяной матери, уговорила, и сменяла мама квартиру. Главным для нее было то, что за их квартиру обещали «придачу». Никакой «придачи», конечно, если не считать нескольких бутылок водки, выпитых при обмене, мать не получила. Обманули их Тимофеевна и ее родственник, живущий теперь в их старой квартире.

Впрочем, мама об этом не жалеет и про обман давно забыла, простив Тимофеевне все ее грехи. Здесь, на окраине, куда вольготнее чувствует себя она и вся ее компания. И нет им никакого дела, что стоит Юлька на лестничной площадке и некуда ей зайти. Даже в сквер не пойдешь в этом сверхкоротком халатике. А в школе сегодня консультация. Что же делать-то? Что?