«Жил напротив тюрьмы…». 470 дней в застенках Киева - [25]

Как бы там ни было, то, что произошло с Гандзюк, — жестокое преступление. Её облили серной кислотой — утром, когда он вышла из дома, направляясь на работу. Похоже, хотели напугать, но, видимо, не рассчитали концентрацию. К тому же у Гандзюк было слабое здоровье. Через три месяца после нападения она умерла в Киеве, в ожоговом центре. История оказалась резонансной — активисты Майдана вступились за Гандзюк, потребовали от Порошенко немедленного розыска и наказания виновных. Дело из полицейского следствия передали в СБУ, Порошенко пообещал, генпрокурор сделал несколько громких политических заявлений — завертелось, закрутилось…

Где-то в октябре в Херсонское СИЗО завезли человека, которого считали причастным к организации этого громкого преступления. Его звали Сергей Торбин. Ситуация с ним сложилась почти анекдотическая. Торбин — бывший оперативник Херсонского управления полиции и, по идее, должен был сидеть в той же камере, что и я. Камера «бээс» в тюрьме всего одна. Но поскольку он в своё время записался в «Правый сектор» — организацию, запрещённую в России, и воевал в Донбассе в батальоне «правосеков» с первых дней так называемой антитеррористической операции (АТО), администрация СИЗО постаралась нас развести. Его отправили «на карантин», подселив к нему двух моих сокамерников — создали видимость, что наша камера переполнена, хотя там всегда были свободные места. Боялись, что мы с ним, будучи людьми полярных политических взглядов — «правосек», воевавший в Донбассе, и «российский пропагандист», «пособник оккупантов», как меня подавали, — сразу же вцепимся друг другу в горло. Около месяца мы содержались отдельно друг от друга, пересекаясь только на прогулках.

При этом бытовые условия, в которые попал Сергей Торбин вместе с двумя моими сокамерниками, были не особенно комфортными — камера была практически голой, ничего нужного для нормальной жизни. Парни со смехом рассказывали, что даже старались приручить крысу — грызунов там было множество. Словом, условия самые что ни на есть спартанские. Двое наших сокамерников, оказавшихся там, страстно желали поскорее вернуться назад, теперь камера «бээс» казалась им потерянным раем. Но — руководство боялось и ничего менять не хотело.

В итоге на одной из прогулок мы с Торбиным пересеклись. Он мне сказал: «Если тебя спросят, скажи, что я точно бросаться на тебя не буду». Я ответил, что тоже не собираюсь на него бросаться и не против его присутствия в камере, но ничего не решаю. Мы договорились, что никаких претензий друг к другу не имеем, условились вовсе не разговаривать о политике, не дискутировать по больным вопросам современности. Взяли на себя внутренние обязательства.

Через три недели его и двух сокамерников всё же перевели к нам. Руководство тюрьмы за нами пристально наблюдало, не веря, что мы сможем ужиться. Но всё обошлось. Мы не дебатировали на насущные для обоих темы, больше говорили о прошлом, обсуждали исторические темы, историю Украины — вполне нормально общались. Правда, в конце концов, не выдержали и нарушили запрет, самим себе установленный. У нас, как и следовало ожидать, нашлись общие знакомые, и немало — Сергей был на Майдане, я тоже провёл там целых два с половиной месяца. Он бушевал в рядах «Правого сектора», я освещал драматические события, стараясь быть объективным. Оба многое видели, многих знали. Мне он показался в чем-то идеалистом, далеким в своих порывах и представлениях о политике от реальности. На чём мы с ним сошлись — людей, которые вышли на Майдан, требуя изменений, желая лучшей, как они считали, доли для Украины, политики просто «развели как кроликов». Сергей признал, что то, о чём кричали на Майдане, и что происходит в стране сейчас, — это совершенно разные вещи.

Пожалуй, это было одно из самых запоминающихся знакомств в херсонской тюрьме. Рядом со мной оказался человек, изначально исповедующий противоположные политические убеждения и потенциально для меня опасный, поскольку с «другой стороны баррикад». Но к нашей встрече сама ситуация в стране показала, что реализация так называемых идеалов Майдана — всего лишь способ для Порошенко и компании прорваться во власть и удержаться в ней даже ценой раскола страны и гражданской войны.

Для меня общение с Торбиным было ценно по ещё одной причине — размышлять и анализировать всегда непросто, в тюрьме особенно, хотя, казалось бы, только этим здесь и занимаешься, времени вагон. Но для рождения мысли нужен оппонент: древние говорили, что в спорах рождается истина. Мне же кажется, в споре, скорее, рождается новая мысль, появляются и оттачиваются новые смыслы и формулировки. Для этого нужно столкновение двух разных точек зрения. В тюрьме вторую точку зрения найти крайне трудно, там дефицит собеседников, но если этот дефицит преодолён, рождаются очень интересные мысли.

Что касается самого покушения на Екатерину Гандзюк, то, как водится в тюрьме, мы об этом не говорили — там, как правило, свои уголовные дела с соседями не торопятся обсуждать. Но я заметил, что, несмотря на страшный финал жизни этой женщины-политика, особой жалости она не вызывала, во всяком случае, у моих сокамерников.