«Жил напротив тюрьмы…». 470 дней в застенках Киева - [23]

Очень жарко — нигде мне не было так жарко как в Херсоне. Там я провёл своё первое тюремное лето. Жара градусов под 30–40. В маленьком, плохо проветренном помещении она чувствовалась ещё сильнее. Поэтому, хотя и была горячая вода, первые два месяца я по два раза в день обливался из-под крана холодной.

Херсонская тюрьма заслуживает особого рассказа. Она расположена в очень старом здании, наверное, ещё екатерининской постройки. Вообще, до революции Херсон в Новороссии называли «городом церквей и тюрем». По данным 1910 года, при населении менее чем 70 тысяч человек здесь было семь исправительных учреждений — тюремный замок, политическая тюрьма, каторга, арестантская рота для солдат, арестный дом для хулиганов и прочее.

Корпус, в котором сидел я, располагался в старинном трёхэтажном строении из красного кирпича. Парадоксально, но факт — это единственное рабочее здание на тот момент на всей территории тюрьмы. Остальные два корпуса, построенные уже в советское время, начали трещать и разваливаться. Один пришлось закрыть, другой и вовсе разобрать — он стоял на склоне горы и стал разрушаться на глазах. Екатерининское же здание оказалось самым прочным, всех пережило. Напротив была церковь, возведённая при Потёмкине. Ощущение того, что я окружён историей, воплощённой в камне, придавало дополнительный романтический флёр всему происходящему, хотя тюремное бытие с романтикой ничего общего не имело.

Между прочим, книги на полке в камере появились по той же причине ветхости построек ХХ века. Раньше библиотека в нашем корпусе занимала отдельное помещение, но из-за разрушения остальных построек пришлось уплотняться. Библиотеку закрыли, книги раздали по камерам.

Камера в херсонской тюрьме, куда я попал, — площадь примерно шесть на пять метров, очень высокие потолки, метра четыре с половиной. Стены из красного, старого, ещё дореволюционного кирпича толщиной не меньше чем в метр, а то и полтора. Большие окна — высотой в три метра, шириной в полтора-два. В окнах — большие старые рамы, которые в летнее время вынимались. Я сам принимал участие в их извлечении в конце мая. Назад их поставили только в середине октября, до этого мы жили без рам в окнах, только с решётками.

Как я уже говорил, условия были относительно комфортными по сравнению с другими помещениями той же тюрьмы. Всего при мне через камеру прошло человек 12, но никогда не было одновременно более 8–10. Не приходилось спать «в очередь», как это бывало в камерах, рассчитанных, например, на 20 человек и где реально размещалось под 30.

Что сказать о моих соседях по камере. Я уже упоминал, что до меня здесь были люди, которых готовили к обмену — два российских пограничника, которые заблудились и забрели на украинскую территорию, а потом были обвинены в вооружённой агрессии. Даже шутка ходила — когда-нибудь в этой камере появится мемориальная доска с именами тех, кто ждал здесь обмена и о ком по этому поводу рассказывали по телевизору.

Конечно, я переживал, как ко мне будут относиться. По украинскому телевидению в то время обо мне говорили так, что складывалось впечатление — есть два самых страшных человека, сделавших Украине больше всего плохого: я и Путин. Вышинский и Крым отобрал, и госизмену совершил, и ещё много чего натворил.

Вышло по-другому. Даже тюремщики из простых сотрудников — офицеры, охранники — не проявляли ко мне неприязни. Они спрашивали: «Какая статья?» Я отвечал: «Госизмена». — «Кто такой?» — «Журналист». И тут все удивлялись: «А где же свобода слова?»

Антагонизм между теми, кто сидит, и теми, кто их охраняет, предполагается изначально. Но, узнавая мою историю, эти простые люди не понимали, как можно наказывать за выполнение профессиональных обязанностей. Не было с их стороны ни косых взглядов, ни предвзятости. Скорее, наоборот, скрытое сочувствие. А за ним — понимание того, какова украинская политика на сегодняшний день.

Да, они прекрасно понимали, что происходит, в чем смысл и суть и политическую подоплеку всего произошедшего со мной. Они прекрасно понимали, что, наверное, ни в одной стране мира невозможен арест журналиста за его профессиональную деятельность. Либо это должно быть что-то такое, что мы привыкли ассоциировать с полным отсутствием демократии и закона — в какой-нибудь глубине Африки, что-то совершенно далекое от европейских демократических норм.

Таким образом я не чувствовал ни ненависти, ни агрессии со стороны окружающих. Возможно, не все испытывали симпатию по причине собственных политических или жизненных взглядов, но все прекрасно понимали, что разница во взглядах — точно не повод и основание для того, чтобы сажать человека в тюрьму за то, что он выполняет свою работу, ни в чём не преступая закон.

Многие из них в какие-то минуты успокаивали меня и говорили: «Подождите, до выборов осталось совсем немножко», — прекрасно понимая, что после президентских выборов на Украине в моей судьбе, моем тюремном заключении могут произойти какие-то изменения. Это тоже меня поддерживало, позволяло чувствовать себя человеком, а не изгоем, врагом.

Если даже охранники вели себя вежливо и с пониманием, то сокамерники тем более были дружелюбны. Не скрою, на первых порах меня это удивило. Потом я стал понимать, что хорошее и даже уважительное отношение ко мне людей, обвиняемых по различным уголовным статьям, происходило по нескольким причинам.